Иоганн и Василиса - [9]

— Я понял вас, пане аптекарю, по-онял, и для чего же так сердиться? За десять рублей и к послезавтриму…

«К послезавтриму» меня вполне удовлетворило, относительно десяти рублей мы поторговались, причем мастер совершенно ожил и сделался даже остроумен. «Ка-ак, за десять рублей пан бы съездил в Миргород и назад? От пусть тот кучер вам и делает!» Договорились на семи с полтиной, и я ушел. На следующий день я все равно был зван в гости.

— «О, драгоценная, прелестнейшая Гармония! — вскричал Хризостом, словно невыносимая боль пронзила его сердце, — ничего не желал я так сильно, как заключить тебя в объятья и остаться подле тебя на всю вечность. Но я не могу нарушить обещаний, которыми связан. Не давши слова крепись, а давши держись…» — хм, кто был переводчик, Иоганн?

— Не припомню сейчас имени, — признался я. — Поэт, его у вас знают. Веневицын, Веневиди… имя русское, но похоже на vene, vidi, vici.

Серж весело рассмеялся, выпустив клуб ароматного дыма.

— Я понял. Что там было на самом деле?

— «Ein Mann — ein Wort». Не знаю, как перевести точнее.

— И не надобно, суть ясна. Итак, герой отказался от вознесения в царство совершенной красоты и поэзии, потому что был связан земными обещаниями и полагал их не менее священными, чем поэзия и красота… Наши критики сочли эту сказку сатирой на обывателя, сочиненной эпигоном Эрнста Теодора Амадеуса. Сходство мотивов налицо — золотисто-зеленая змейка, которая оборачивается прекрасной синеглазой девушкой, или вернее, девушка и змейка — одно; бедный юноша видит эту змейку в древесной кроне и страстно в нее влюбляется, однако, в отличие от Ансельма из «Золотого горшка», отказывается от чудесной любви ради старой матушки, двух сестер-бесприданниц и подруги детства, с которой он обменялся клятвами верности… да, романтические герои вроде Ансельма обыкновенно бывают круглыми сиротами, авторам не с руки обременять их семейством. Наказание за измену царице Поэзии, конечно, не замедлило… Только мне казалось тогда и кажется теперь, что это сатира сочинена не романтиками, а скорее их противниками. Как ваше мнение?

— И да, и нет… — я затянулся дымом, чтобы помолчать. Серж был единственным из числа моих здешних знакомых, с кем можно было толковать о литературе и прочих подобных материях. Менее всего мне хотелось, чтобы он счел меня шутником и мистификатором либо экзальтированным безумцем. Это архивариусу Линдгорсту позволительно было объявлять сказку о духах и драконах собственным семейным преданием, а я постыдился даже объявить имя автора своей сказки — сообщил только, что мне доводилось читать это самое сочинение и по-немецки, и не кто иной, как я, привез его в Москву.

Серж, или Сергей Александрович Б., некогда известный петербургский литератор и издатель, проживал в своем южном имении второй год безвыездно. Он не был членом тайных обществ, не участвовал в мятеже 1825 года, и обратного не смогли доказать все его враги — а если бы смогли, то пребывал бы он теперь куда дальше к северо-востоку от благодатных малороссийских земель. Однако он был коротко знаком с двумя-тремя известными русскими карбонариями, даже публиковал сочинения кого-то из них в своем журнале. Правда, то были невинные поэтические опыты, но этого оказалось довольно для серьезного подозрения в сочувствии и недоносительстве. Служебной карьере Сержа пришел конец, журнал был закрыт, и он покинул столицу для сельской жизни. В уезде его недолюбливали — вряд ли подозревали в нем заговорщика и цареубийцу, однако осуждали пристрастие к иностранным книгам и русским журналам, равнодушие к наслаждениям местной жизни, равно как и привычку выпивать в одиночестве. Либо в компании немца-аптекаря, тоже, поди, революционера и фармазона.

Местные вина не идут в сравнение с немецкими, и даже знать здесь предпочитает разнообразные настойки и наливки. Серж обыкновенно пил водку на кориандре да еще малороссийскую особенную водку, самое название которой происходит от слова «гореть» — хотя едва ли и самый отважный гусар, не говоря о штатских лицах, решился бы отведать пылающий пунш, приготовленный из такой амброзии! Да и лимонов здесь нелегко достать. Вместо них был шпик, натертый солью с толченым чесноком, колбасы, ничем не уступающие баварским, и колечки из сухого теста.

Глядя, как роса оседает на ледяном теле бутылки, взятой с погреба, созерцая сквозисто-белые завитки дыма из наших трубок, уходящие в вечернее небо, что кротко глядело на нас меж яблоневых цветов — ибо стол наш стоял в саду, под роскошно отцветающей яблоней — я не сожалел о синем пламени и трескучих искрах немецкого пунша.

Водка в больших количествах производит на душу странное действие. Ни безудержного веселья, ни болтливости, что считаются важнейшими признаками приятного возлияния; ты остаешься серьезен, ум твой ясен, даже более, чем в трезвые минуты, мысли текут свободнее и скорее; при этом, однако, твое «я» обособляется, будто лодка, которую отталкивают от берега — дно ее еще трется о песок, но водяные струи увлекают прочь, и ты смотришь свысока и со стороны на себя самого, на собственные и будто бы чужие заботы и беды; а новообретенная острота разума впервые дает возможность распутать эти узлы. Лишь одна трудность тут есть, и состоит она в том, чтобы вспомнить наутро все те прекрасные и удивительные мысли, что являлись накануне вечером.