Иоганн и Василиса - [8]

— Что у тебя вышло с Натанаэлем Земаном? — спросил я, тщательно выговаривая слова. — За что ты его погубил?

Коппелиус гадко ухмыльнулся.

— А-ах, славный мальчик находит, что слишком дорого заплатил за подзорную трубу? Но разве я мог предположить, что он решится взирать сквозь нее не на звезды или ландшафты, а на будуар профессорской дочки? Так что же, мой прекрасный прибор показал ему истину! Красоту без пошлости, без мелочных женских забот, без единого изъяна, пока не поломается механизм — и кого же следует винить, что мальчик признал в этом видении свой поэтический идеал? Как вы думаете, братец бурш?

Дорого заплатил… Днем раньше ты, любезный мой друг, успел рассказать мне, что получил письмо от родных Натанаэля, твоего названого брата, где говорилось о его безумии и страшной гибели. С другой стороны, что терять тому, кто теперь уже безумен и готов наложить на себя руки?

Я выхватил палаш и взмахнул им. Позднее другие посетители говорили, что я был слишком пьян и нетвердая моя рука избавила меня от участи убийцы. Я же точно знал, что должен был отрубить эту безобразную голову, если бы Коппола в ту же секунду не исчез. Но несколько пар очков и лорнеток остались на столе, как трофеи.

…Пронзительный крик сороки привел меня в чувство. Я поднял к глазам руку, вяло испугался старческим распухшим суставам и сплетению вен на тыльной стороне. Следовательно, я не только что расстался с Копполой, а много лет назад, что бы это ни значило у людей здравомыслящих. Темно-зеленый плющ, друг мечтателей, не обвивал стволов, зато у моих ног нежно синел шалфей, и дерево, под которым я сидел, привалясь к нему спиной, было не геттингенским платаном, а осокором. «Тополь черный, Populus nigra L. var. piramidalis, крона вытянутая, как у кипариса, произрастает в южных губерниях России», — сказав это про себя, я тут же сообразил свое положение и вспомнил дорогу в Гадяч. Ботаника, видишь ли, надежней оптики, когда требуется вернуться в действительность. Как скоро я это понял, то занялся ботанической таксономией как мог усердно, и даже сам профессор Мош Терпин отзывался обо мне с похвалой.

Очки же Копполы, вопреки ожиданиям, не помогли. Дьявольская магия алхимика дала слабину против изумрудно-сапфировых звезд и хрустальных колокольчиков. Только то и вышло из этой затеи, что безумный Риттер сперва дико скосил глаза, до истерики напугав даму, с которой беседовал, затем сорвал и отшвырнул очки, так что сломалась оправа, но почему-то уцелели стекла, потом же… но к чему эта печальная повесть? Итог тебе известен. Не могу не признать, однако, что идея была здравой. Впоследствии я не раз мечтал снова встретить этого торговца шлифованным стеклом, чтобы заказать ему за любые деньги, какие будут в моем распоряжении, очки особого фасона, пусть даже величиной с кофейные блюдца — ибо лучше слыть в обществе чудаком, чем сумасшедшим… Но или наша новая встреча не была угодна небу, или ему не полюбились мои манеры, или кто-то оказался удачливее меня и положил предел его деяниям.

Сожалел я и об ином: подобно Натанаэлю, я не попросил Копполу, чтобы он дал мне взглянуть на его барометры. Как ты полагаешь, друг любезный, что за погоду могли показывать приборы, сконструированные столь необыкновенным мастером?

В город я вернулся уже затемно, а наутро без особого удивления узнал от доброй женщины, у которой снимал флигель, что мастера, изготовляющего очки, в Гадяче нет. Пришлось обратиться к слесарю, который делал ключи и замки.

Немного жаль было стекол: другие пары очков и в особенности золотая лорнетка обладали совершенно иными качествами. Эта пара, уничтожающая фантомы, была единственной, и разглядывая растительные препараты попеременно сквозь них и в лорнетку, я некогда сделал одно-два не совсем ничтожных открытия. Через эти стекла человек и вправду «видел, что есть» — только то, что видно простым глазом, ни сияния высшего мира, но зато и никаких призраков, порожденных нашим собственным разумом… Что ж, моя матушка всегда говорила, что хороший подарок тот, который хочется оставить себе.

Слесарь был унылый белокурый еврей лет за тридцать. Уныние и безнадежность плотным облаком распространялись вокруг него, и даже светлые пряди у висков свисали как-то особенно меланхолично, словно у них сил не хватало завиться веселыми кольцами. Он повертел в пальцах стекла Копполы, рассмотрел принесенный мной портрет Грибоедова, обреченно вздохнул. Я разъяснил ему, как должна быть устроена оправа, где находятся шарниры, к которым крепятся заушины. Он, казалось, меня не слушал. Положил два стекла рядом, грустно воззрился на них — они воззрились на него с тем же скорбным удивлением; снова переспросил меня. Я поведал со всей обстоятельностью, как надлежит плющить и гнуть железную проволоку, дабы она удерживала стекла — вздох был мне ответом… Услышав в третий раз печальное «и що вы хотите, щоби я изделал?», я не выдержал; русские и польские слова вылетели из головы, осталось лишь одно немецкое, зато длинное, его я и выговорил в сердцах. Оно произвело волшебное действие, печаль моментально рассеялась.