Иоган Гутенберг - [35]

Некогда Наполеон обронил многозначительную фразу: «Пушка убила феодализм. Чернила убьют нынешний общественный строй». Несомненно, что чернила, не столько чернила, сколько, конечно, печать, призвана сыграть немалую роль в разрушении буржуазного строя.

X. ВТОРАЯ ВСТАВНАЯ НОВЕЛЛА (В которой повествуется о необычайных происшествиях в одном средневековом монастыре, гибели неудавшегося «святого» и о печатной книге – творении сатаны)

ВECEHHEE утро было празднично-ярко. Возрожденная зелень деревьев и трав, хрусталь речных вод, разноцветные пятна земли и камней сияли неповторимой свежестью красок. Природа расточала могучие избытки сил, казалось, первоисточники жизни раскрылись небывалым цветком в лучах молодого солнца.

Во внутреннем дворе монастыря зацвели фруктовые деревья, зеленел кустарник. На скамье, греясь на солнце, сидел грузный монах – тепло нежило его старое тело, сладко слипались утомленные глаза, Брат Эвзебий – переписчик только что вышел из скриптория,[57] где еще с рассветом начал он свой трудовой день. Приближающиеся шаги прервали его дремоту, открылись узкие щели глаз на лунообразном лице, рот растянулся привычной сладкой улыбкой.

Перед Эвзебием стоял юноша с иссушенным болезнью лицом, нездоровым румянцем и огнем лихорадки в глазах, от изношенной и неопрятной его монашеской одежды шел острый больничный запах.

Молодой монах опустился на скамью рядом с толстяком и заговорил горячо и отрывисто, точно ему надо было разорвать докучную паутину волнующих мыслей, которые заслоняли свет и сбивали с пути.

– Ты был добр ко мне, Евзебий. Когда я лежал на одре болезни, ты читал мне переписанные тобою жития святых. Я был потрясен. Высокий пример их возродил душу и болезнь покинула мое грешное тело. Я понял – подвиг предстоит мне. – Но горе несчастному, все рушится и я во власти соблазна. Это родилось помимо моей воли, внезапно возникло в уме и не покидает меня. Слушай…

Голос его пресекся, – перехватило дыхание.

– Ложь и обман воцарились в мире. Близок час расплаты, час последнего суда, о наступлении которого кричали исступленные толпы в дни чумы. Они ошиблись в сроке, но судный час ближе, чем думаем мы. Черные волны лжи и греха затопили землю и кто поручится, что канонизированные чисты, что так зорки глаза наши, чтобы заметить пятна на их праздничной одежде. Я понял: одни из святых, подобно Елизавете Тюрингенской, жалкие игралища чужих страстей, Елизавета пешка в руках Генриха Тюрингенского, который бросил ее и детей ее на подвиг самоотречения, чтобы овладеть богатым наследством своего покойного брата и мужа Елизаветы. Другие сами причастны к обману и коварству сильных мира сего. Власть и деньги правят не только грешными толпами, но и деяниями святых. И ныне, бичуя себя, слыша голос, который призывает меня на путь учительства и отречения, мне кажется, что я также ярмарочный паяц – за белой стеной притаились расчет и корыстолюбие и направляют шаги мои. Все лгут кругом и ты, Эвзебий, вместе с ними. Говори!

– Умолкни, нечестивый! – крикнул Эвзебий, лицо его налилось кровью, испуганно бегали вокруг маленькие глазки – не услыхал бы кто.

– Опровергни, открой глаза мне – хрипло шептал юноша, хватая монаха за одежду.

– Опровергаю, все опровергаю, – повторял старик: – все скажу аббату,[58] он проклянет тебя. Кайся и отрекись от заблуждений. Ты безумен, брат Григорий!

Юноша усмехнулся и тихо проговорил:

– Мы оба безумны и я, и отец аббат, но у него власть, поэтому его безумье страшнее. Я всегда чувствую, он таится где-то близко.

Брат Эвзебий неожиданно быстро поднял со скамьи свое тяжкое тело и мелкими шагами заспешил прочь. В галлерее, которая опоясывала дворик, он столкнулся с привратником. Привратник бежал к жилищу аббата.

– Куда торопишься, брат? – спросил Эвзебий, загораживая дорогу. Старик был любопытен и болтлив, и ожидание новостей почти изгладило страх от разговора с безумным Григорием.

– Прибыл посланный. Граф фон Эрбах, сиятельный брат отца настоятеля едет в обитель. Бегу сообщить, – запыхавшись пробормотал привратник.

В высокой и длинной комнате с узкими окнами, серыми стенами и каменным полом было темно и сыро. За большим дубовым столом в кресле, обитом кожей, сидел аббат богатого и влиятельного монастыря. Шелковая ряса облегала скелет великана. На плоском лице острые скулы вот-вот прорвут иссохшую желтую кожу. Опухшие красные веки почти скрывают глаза в глубоких впадинах глазниц, тонкие губы еле намечены над массивным квадратом подбородка.

Голос аббата глух, но монахи знают, что в минуты волнения и гнева он звучит оглушающе, как боевая труба.

По левую руку аббата стоит приор,[59] он подобострастен и незначителен, напротив перед столом – группа горожан в пышных платьях бургомистр и члены магистрата соседнего города. Аббат не терпит своеволия, он раздражен этими людьми, которые держатся, как ему кажется, недостаточно почтительно. Вражда горожан и духовенства ясна во взглядах, движениях и интонациях сторон, даже когда наступает молчание, затхлый воздух комнаты мнится напряженным и тяжким, как перед грозой. Говорит бургомистр:

– Святой отец, бесчисленные долги, оставленные нашему городу расточительными и нерадивыми предшественниками нашего магистрата, непосильны трудолюбивым гражданам. Городу уготовано славное будущее – искусны его ремесленники, все больше и больше народа стекается на наши ярмарки. Недалек тот день, когда мы полностью учиним расплату. Но сейчас заимодавцам надо подождать, неразумно зимой рубить голый сук, если к осени можно снять с него великолепные плоды. Мы просим об отсрочке процентов по долгу, которые требует с нас богатый и славный монастырь ваш.