Иоахим Лелевель - [54]

Люди, родившиеся, как и сам Лелевель, еще во времена старой Речи Посполитой, люди, которые целью своей жизни считали уничтожение преступного раздела Польши, такие люди, естественно, представляли себе Польшу в ее границах до раздела. Каждое стремление к «неполной» Польше они расценивали как пагубный компромисс; Чарторыского осуждали именно за то, что в дипломатических переговорах он ограничивал требования территорией королевства, созданного Венским конгрессом. Лозунг границ 1772 года был, таким образом, общим для всей польской эмиграции, этот лозунг признавал и Лелевель. «Всякое уменьшение древних границ следует оценивать как ущемление интересов нации, нарушение ее независимости». Такое заявление в устах Лелевеля не означало стремления угнетать братские народы. Наоборот, Лелевель представлял себе, что освобожденная демократическая родина исправит грехи шляхетской Речи Посполитой, что она сделает равными между собой все племена, сословия и вероисповедания, что она обеспечит литовцам и украинцам равные нрава с поляками.

Будущее должно было показать, что это были иллюзии, и притом опасные иллюзии. Во всей восточной части старой Речи Посполитой польский элемент представляла прежде всего шляхта. Тот, кто хотел возобновить борьбу за эти земли, должен был искать поддержки у шляхты, в польских усадьбах. А эти усадьбы по-прежнему жили за счет барщины, за счет эксплуатации крестьян. Тот, кто жил в помещичьей усадьбе, закрывал себе путь в литовскую, белорусскую или украинскую деревню, не мог завоевать доверия крестьян. С этой дилеммой мучился Конарский в течение двух лет своей эмиссарской деятельности. Чтобы освободить Польшу, нужно было поднять на борьбу массы, а значит, низвергнуть шляхетские привилегии. Но тот, кто боролся с господством шляхты, одновременно нарушал польское «владельческое право» на востоке, шел на риск утраты границ до разделов.

Представляя себе это положение, мы лучше поймем воззвание, которое опубликовал Лелевель 3 февраля 1846 года. Это воззвание было обращено к полякам-помещикам на Украине; оно напоминало им уманьскую резню и указывало на угрозу столкновений между шляхтой и крестьянством. «Но кому же удобнее, кому уместнее разрушать эти преграды, как не землевладельцам? Кто, как не они, ежедневно общается с сельским людом? Приближаясь к народу делом, словом, вниманием, они могут оказывать на него благотворное влияние». Пусть шляхта сама освободит крестьян, в дальнейшем она извлечет из новых отношений даже материальную выгоду. «Когда же будущее определило неизбежность перемен между вами и гмином, то горе вам, если бы кто-либо третий, чужого или отечественного происхождения, вторгнулся в это, взял на себя инициативу и устанавливал порядки». Таким образом, вместо того чтобы призывать крестьян к свержению феодального гнета в огне общей борьбы с царизмом, Лелевель старался убедить шляхту, что отказ от барщины в ее собственных интересах. Уже ближайшие дни должны были убедить его в том, насколько запоздалой являлась такая постановка вопроса.

Версальская Централизация назначила начало общепольского восстания на 22 февраля 1846 года. Слишком поздно выяснилось, что страна не была в достаточной мере подготовлена, что конспирация не вела за собой ни имущих классов, ни народных масс. Богатые помещики противодействовали повстанческим выступлениям. Крестьяне, не подготовленные заблаговременно демократической пропагандой, выступили в Галиции на борьбу против шляхты и одновременно против польских повстанцев. Вооруженные выступления произошли лишь в нескольких пунктах страны и угасли спустя считанные часы.

Только в Кракове движение приняло большие масштабы; провозглашенное здесь Национальное правительство объявило об отмене барщины и наделении крестьян землей. Однако австрийские власти использовали крестьянское антишляхетское выступление в Галиции для подавления польского национального движения. Краковское восстание было подавлено, погиб Эдвард Дембовский, демократическая идея потерпела тяжелое поражение, при этом от руки крестьян, которым она хотела принести освобождение.

Польская эмиграция следила за этими событиями в чрезвычайном возбуждении. Первый порыв надежды не угас сразу, долго не хотели верить сообщениям о поражении.

Лелевель писал 10 марта, когда в Польше все уже было кончено: «Страна в огне, не только около Кракова, не удалось около Седлец, письмо из Риги сообщает о движении в Литве, на Жмуди. О боже, когда же ты благословишь свой народ!» Для демократов-эмигрантов казалось важным лишь одно: страна восстала, «Манифест» Национального правительства сформулировал принципы движения. Комитет Объединения уже 7 марта заявил, что подчиняется новой национальной власти и призвал все партии в эмиграции объединиться для общего действия.

Между тем на Запад приходили страшные известия о тарновских событиях. Крестьянство, столько столетий угнетаемое, поднялось против своих панов, разгромило несколько сот помещичьих усадеб, перебило около тысячи человек. Во всей западной и средней Галиции крестьяне явочным порядком перестали отбывать барщину. Все, что было в Польше связано со шляхтой, смотрело на эти события с ужасом. Консерваторы обвиняли эмиссаров, что это их пропаганда побудила мужиков к резне. Многие считали, что во всем виновато австрийское правительство: это его чиновники выплачивали мужикам награды, по полтора десятков гульденов за голову убитого шляхтича; только таким образом подбили на преступление темный и обманутый народ. Лишь немногие польские демократы отваживались тогда глянуть правде в глаза — признать галицийское движение проявлением классовой борьбы.