Иоахим Лелевель - [55]

В этом споре принял участие и Лелевель, на этот раз не как политический деятель, но как историк. Однако смысл его выступления был недвузначен. 18 марта и 7 апреля 1846 года, то есть в тот момент, когда вся Европа возбужденно обсуждала галицийские события, в «Белом орле» появилась статья Лелевеля «Утрата сословием кметей в Польше своих гражданских прав».

Это был сокращенный, изложенный популярно фрагмент более крупного произведения, того самого, которое позднее было опубликовано под названием «Размышления над историей Польши и ее народа». Статья касалась событий X и XI веков, но ее звучание было в высшей степени актуально.

«Обитатели края, — писал Лелевель, — расположенного между Вислой и Вартой, который является колыбелью Польши, делились на два класса, или на два сословия, отличавшихся друг от друга по своему юридическому положению, — лехитов и кметей… Из этих двух классов класс лехитов был представителем аристократического принципа неравенства, а класс кметей — принципа общинного равенства… На оба сословия распространялось одинаковое гражданское право, с незначительными различиями в зависимости от богатства и вида владения землей. Для обоих сословий существовало единое право. Их судили одни и те же суды по одним и тем же законам». Далее автор описывал, как «злехтичи» — лехиты постепенно подчиняли кметей и закрепощали их. «Простой народ, попавший под ярмо, стал с тех пор называться невольным, рабским… Общественные классы превратились в касты, связь между которыми посредством заключения браков стала невозможной. Простой народ потерял право участвовать в военной службе, нести охрану замков и укрепленных мест… Стало считаться неуместным и оскорбительным для лехитского сословия поручать кметям какие-либо правительственные должности».

Мы уже отмечали, что эта лелевелевская трактовка начального периода польской истории содержала немалую долю фантазии. Но в ней было правильно одно положение: что зависимость крестьян существовала в Польше не от начала истории, что она появилась с установлением феодальной эпохи, а следовательно — как мог догадаться читатель — исчезнет вместе с упадком феодализма.

В свете рассуждений об утраченных гражданских правах крестьянское движение в Галиции не могло трактоваться как бунт и как грех. Оно было актом справедливой борьбы со стороны обиженных, борьбы за давно утраченные права.

Опубликование статьи именно в этот момент было со стороны Лелевеля определением политической позиции и именно так было повсеместно понято. Поэт Зыгмунт Красиньский, магнат и консерватор, ставил знак равенства между теориями Лелевеля и галицийской «резней». «Отвратительный род профессоров, которые сидят и пишут чернилами, а эти чернила потом за 300 миль от них превращаются в человеческую кровь» — так реагировал он в письме к другу на статью об «Утраченном гражданстве».

Как мы уже знаем, у Лелевеля не было непосредственных связей с конспирацией в стране, поэтому он не отвечал за ход движения и его последствия. Фактом является, однако, что научные теории Лелевеля служили делу демократии среди эмигрантов и в стране и косвенно прокладывали путь польскому антифеодальному движению.

В конце марта 1846 года поражение восстания было уже очевидным для всех. Эмигрантские партии каждая по-своему делали отсюда дальнейшие выводы. Правые атаковали версальскую Централизацию как виновницу несчастья. Централизация ссылалась на краковский манифест: поскольку Национальное правительство признало демократические принципы, вся эмиграция должна подчиниться Демократическому обществу. Руководители Объединения возвращались к своей традиции сближения между собой эмигрантских лагерей. По согласованию с Лелевелем Зверковский возобновил в Париже переговоры на тему «слияния», причем как с Демократическим обществом, так и с партией Чарторыского. Идеологической основой такого союза должен был, разумеется, быть краковский Манифест.

Относительно Централизации Лелевель высказывался осторожно, с оговорками: «Они имеют заслуги, конечно же, имеют, но одновременно их преступные действия в немалой мере способствовали краковскому несчастью: однако и в том их заслуга, что они потрясли Европу и подняли на более высокий уровень дело Польши». Он надеялся, что «слияние» прекратит разобщение организаций. «Я понимаю необходимость обществ, — писал он, — необходимость, чреватую опасностями, так как общества тяготеют к монополии… Я по-разному трактую общества политические и иные, считая, что хотя это зло, но необходимое, неизбежное». Он советовал, объединить все группировки в одну организацию под названием «Демократическая эмиграция». Сам он отказывался от участия в комитете, не претендовал на место в новом руководстве.

Для переговоров с Демократическим обществом он давал такие установки: «Пусть Централизация слиянием отдаст должное принципам, пусть она наложит демократический отпечаток на Объединение, на массу, на эмиграцию, пусть наложит этот отпечаток на Польшу, на ее дело в эмиграции, пусть покажет миру, что именно это, а не что-то иное есть знамение массы».

Эти замыслы основывались на иллюзиях. При первой вести о взрыве восстания все эмигрантские партии, даже Чарторыского, подчинились новой власти, установленной в Кракове. Зато после поражения идеологические отличия проявились с удвоенной силой. Правое, шляхетское крыло Объединения было напугано крестьянским движением и возмущено против Централизации; оно не хотело объединяться с Демократическим обществом. Эти тенденции взяли верх даже в брюссельской гмине. На бурном собрании 23 апреля прозвучали обвинения в адрес Лелевеля, Ворцеля и других членов комитета. «Революционным способом», то есть пренебрегая формальностями, избрали новый комитет во главе с Винцентием Тышкевичем.