Инжектором втиснутые сны - [11]
Стены были облицованы бетонными литыми панелями с иероглифами; окна листового стекла были закрыты поблекшими шторами. Парадный вход обрамляли стелы, посвященные Гору,[94] к ним вела огромная плита пандуса, словно ожидая, когда Чарлтон Хестон укажет с нее путь в Землю Обетованную. Еще более неприятную нотку внесло то, что подъехав ближе, я увидел на всех окнах решетки. Уже не стилизацию под древний Египет, а вычурные кованые прутья в духе Французского квартала,[95] установленные будто в приступе паранойи, вызванной мэнсоновскими убийцами и подстегнутой дезоксином.[96]
Следом за «кадиллаком» я въехал в электрифицированные ворота, отметив про себя поржавевшие щиты на столбах и ограду из тонкой проволоки, окружавшую территорию вокруг дома. Щиты извещали, что ограда находится под напряжением и владельцы не несут ответственности в случае, если вы погибнете в результате касания проволоки; что территория охраняется вооруженными собаками и злыми патрульными (хотя, возможно, порядок слов был несколько другой; я прочел это наспех). Все вокруг заросло тропическим кустарником и пальмами, так что стоянка в стиле «римского дворика» обнаруживалась, только когда ты уже заезжал на нее. Тяжелая форма лас-вегасского маразма, весь этот шик-блеск начала шестидесятых. Колонны, пластиковые декоративные статуи — как на ранних картинках «Плэйбоя». Так и представлялся замотанный в тогу бизнесмен, охотящийся позади этого двухэтажного гаража Рамзеса за заиньками с рассыпающимися белокурыми волосами и роскошными буферами.
Тип этот подъехал к входу в дом, сделанному в стиле луксорских святилищ,[97] и вышел из машины. Я остановился за его машиной и тоже начал вылезать, но тут он гаркнул:
— Нет! Сиди в машине!
Сначала я не понял. Потом краем глаза засек движение на лужайке. На меня неслись две немецкие овчарки, как будто я был дырявым мешком из «Грейви Трейн».[98]
Секундой позже они уже брызгали слюной на ползущее вверх стекло, а я отчаянно крутил ручку. Они упирались в окно лапами, царапали дверь, хрипло дышали, обнажая в оскале жуткие клыки — но не издавали никаких звуков. Ни лая, ни рычания не вырывалось из их глоток: они были немы. Лишь давили лапами на стекла, обдавая их каплями слюны, скреблись, тяжело хрипели, как та тварь из фильма «Чужой»; пасти были лишь в дюйме от моего лица, предвещая легкую смерть. Я пытался вставить ключ зажигания.
— Бадди! Чак! Ко мне! — позвал он псов.
Они оставили меня и подбежали к нему. Он рукой хлестнул Бадди по морде. Бадди обалдело мотнул головой, но не пикнул.
— Сидеть, сучонок! Сидеть!
Псы сели, тяжело дыша. Он сгреб обоих за ошейники и крикнул мне:
— Все, теперь порядок! Иди прямо в дом. В музыкальную комнату. Прямо и до конца.
Я опасливо выбрался из машины, меня трясло от уже второго за сегодняшний день выброса адреналина. Пока я шел к входу, он продолжал держать собак. Бадди напрягся и как будто заворчал — но из пасти не донеслось ни звука.
Я вошел в дом.
Это было хуже, чем когда-либо мог бы вообразить себе даже Либераче.[99]
Или, что почти то же самое: «Грэйсленд»,[100] заделанный под дзенский чайный домик. Было похоже, что хозяин нанял сотню мелких банд с тележками, как в магазинах самообслуживания, и дал им карт-бланш на доставку самого дешевого и тошнотворного китча со всех концов света. И для начала кто-то из них обчистил местный магазин «Пик-Н-Сейв».[101]
Куда ни посмотри — всюду были шкафчики, полочки, битком набитые какими-то замысловатыми безделушками, статуэтками и прочей пошлой ерундой; особым вниманием тут пользовались реликвии умерших знаменитостей. Были здесь пепельницы Элвиса, стаканы Джона Леннона, пряжки от поясов Джими Хендрикса, рюмки Джима Моррисона, подстаканники Дженис Джоплин, стаканчик для зубных щеток Кэрен Карпентер,[102] а фарфора, принадлежавшего Дж. Ф.К.[103] и Р.Ф.К.,[104] стояло столько, что хватило бы накрыть банкет для обдолбанных гитаристов в гостинице «Холидей Инн». В гостиной на фоне изодранных обоев «шартрез», над французской провинциальной мебелью в духе «Долины кукол»[105] возвышалась чеканка на меди — портрет Ритчи Вэйленса,[106] испещренный какими-то неопределенными пятнами, и еще один портрет, маслом, кричаще-яркий — Брайан Джонс[107] незадолго до смерти, с покрасневшими глазами. В соседней комнате голубенькие обои тоже обветшали, там висела потускневшая бархатисто-черная картина: Джеймс Дин[108] вставляет дереву. И еще там было множество фигурок — сплошь ангелочки и херувимчики: банальные лобзающиеся ангелы, пустотелые рождественские ангелы, ангелы в молитвенных позах, вульгарные ангелы крипто-экспрессионистов, жутковатые пластиковые ангелы из Мексики, яркие ангелы из Гонконга, изящные костяные купидончики из Китая. Запах пачули[109] — или это пахло формальдегидом? — витал в воздухе, пока я пересекал холл, застеленный бежевым лохматым ковром, чтобы попасть в коридор прямо напротив двери.
Длинный, как влагалище, коридор был обит мятым красным бархатом. В конце его оказалась музыкальная комната — тускло освещенная, похожая на пещеру, море какой-то грязно-розовой рухляди. У одной из стен, рядом с огромным окном было место для посиделок ниже уровня пола, где вполне можно было вообразить молодого Хефа,
