Интонация. Александр Сокуров - [58]

Вы сравнивали то, как он показал Лувр и как — Эрмитаж?

Там немного другой подход. В «Русском ковчеге» же вся российская история протянута через музей. А во «Франкофонии» рассказ не столько про музей, сколько о людях в музее и вокруг музея, и он больше провоцирует на размышления. Европа мы или не Европа, что такое европейский характер, что такое война в Европе, в какой мере это замешено на искусстве… Он дает самим размышлять, там нет никакого ответа — что хуже, что лучше… Там все значительно сложнее, там поставлены вопросы.

К другим берегам

Сняв более полусотни фильмов, Сокуров не потерял очень важного качества, присущего обычно новичкам: готовности экспериментировать. Но что еще более поразительно, это экспериментаторство проявляется у него не столько в деталях, сколько в самых важных вещах. Своей «Франкофонией» он ставит, помимо морально-этических, еще и культурологический вопрос: что такое кино в принципе?

Мы привыкли, что хорошее кино оперирует в первую очередь аудиовизуальными образами. Чем более выразительными и самодостаточными они оказываются, тем более достойным считается фильм. Разумеется, важна еще и концепция в целом, и история как таковая, но кино не философский трактат и не разыгранная по ролям книга. Этим азбучным истинам молодых режиссеров обычно учат сразу после поступления в киношколу.

Во «Франкофонии» же закадровый голос (Сокурова, разумеется) почти не умолкает и не только рассказывает историю, но и рассуждает, задает зрителю вопросы, а показываемое на экране служит скорее иллюстрацией. Как сделана эта иллюстрация?

Сокуров соединил в одном кинематографическом пространстве игровые сцены, подлинную хронику, современные документальные съемки, даже элементы научно-популярного кино (например, на карте появляются стрелочки, показывающие наступление немецких войск и отступление французов…). Стерты все жанровые границы, размыто само понятие жанра.

Кадры с Сокуровым, сидящим в своей квартире (реальной) и разговаривающим по скайпу с капитаном тонущего корабля (вымышленного), — это что? Документальное кино или игровое? А может, это и неважно?

Ключевое качество кинематографического образа (что игрового, что документального) — запоминаемость. Яркие образы впечатываются в память. Запоминается ли образ тонущего корабля во «Франкофонии»? Пожалуй, нет. Но запоминается идея, которая за этим стоит, смысл, который несет эта метафора. Так и фильм в целом состоит не из образов, а из смыслов.

Бесконечно повторяя в различных интервью и выступлениях, что кинематограф уступает литературе, Сокуров во «Франкофонии» фактически превращает кино в литературу, счищая с него все чисто кинематографическое и отказываясь от доминирования образа. Но (парадокс!) вместе с тем он создает сверхкино, суммируя и перерабатывая то, что было в его предыдущих «музейных» фильмах. Если «Фауст» — финал тетралогии о власти, то «Франкофонию» стоило бы назвать финалом музейного сериала, предыдущие части которого — документальная короткометражка «Робер. Счастливая жизнь», среднеметражная «Элегия дороги», балансирующая между документалистикой и художественной фантазией, и полнометражный «Русский ковчег», снятый одним кадром и тем самым предвосхитивший выход за пределы собственно кинематографа как вида искусства (поскольку монтаж, по Эйзенштейну, это сама сущность кино).

С этими тремя лентами «Франкофонию» связывает множество ниточек: Наполеон, разгуливающий по Лувру, не может не вызвать ассоциаций с Екатериной II в «Русском ковчеге», но одновременно французский император заставляет нас вспомнить и трагическую историю Юбера Робера, рассказанную в ленте «Робер. Счастливая жизнь». А корабль, переживающий бурю, может ассоциироваться и с «Элегией дороги», и с «Русским ковчегом».

Чуждый постмодерну, Сокуров создает во «Франкофонии» эталонный интертекст — ветвистый, многоуровневый, ризоморфный. Напрашивается параллель со «Скорбным бесчувствием» — действительно, по пестроте и аллюзийности видеоряда «Франкофония» приближается именно к этой работе тридцатилетней давности. Но по сути мы здесь видим нечто принципиально иное. «Скорбное бесчувствие», с его почти полным отказом от нарративности, как раз демонстрировало торжество образа — визуального, звукового. И все вместе образы этого фильма складывались в один гиперобраз — гигантскую мозаику, символизирующую раздробленный, распадающийся на медиаобрывки мир XX века. Во «Франкофонии» же образы заменяются смыслами, нанизанными на жесткий повествовательный стержень. В итоге получается то ли философский трактат, то ли историческое исследование, но лишь в последнюю очередь кинофильм в традиционном понимании.

Что это — конец большого этапа, выход в какую-то новую форму самовыражения? Или начало новой эпохи кино, перерождение самого этого вида искусства в целом? Когда-нибудь мы это узнаем, если доплывем на нашем ковчеге.

Путешествие из Петербурга в Нальчик

Почему вы открыли свою киношколу именно в Кабардино-Балкарии?

Потому что меня уговорили ректор и представитель Кабардино-Балкарии в Петербурге и гарантировали, что будут созданы все необходимые для этого условия и свобода принятия решений. Так оно и было.