Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II - [54]

У маркиза был большой обед. Он вполне основательно любит хорошо накормить гостей и соответствующим образом оплачивает повара. Но меня бесит, что он, перед своими секретарями, получающими от него не более ста пистолей, рассказывает о 1200 ливрах, которые платит повару. И он это делает вовсе не потому, чтобы не понимал разницы в их положении, как иной откупщик, платящий повару больше чем учителю, потому что обед для него важнее книги. Нет, мой друг, маркиз — человек честный и просвещенный, но он скуп, он любит деньги и тратит их насколько возможно меньше.

Штелин, секретарь академии, о котором я, в виду места им занимаемого, имел преувеличенное мнение, оказывается просто сыном лакея или даже сам служил в лакеях. Он здесь состоит еще и президентом петербургского экономического общества, в которое предложил вступить и мне. Я не дал положительного ответа — надо еще посмотреть, что это такое.

На набережной встретил Зиновьеву, с княжной Грузинской; князь Орлов подходил к их карете и сказал, что влюблен в одну из только что выпущенных воспитанниц Монастыря. Он гулял с ними в Летнем саду. Не люблю я, мой друг, самодовольного фатовства, которым отличается этот князь. Оно совсем не идет к той крупной роли, которую сыграл Орлов и еще намеревается играть. Наши вельможи ведут себя иначе; они, может быть, и делами не занимаются, и женщин любят больше чем русские, но они никогда не роняют своего достоинства.

Говорят, Орлов уже выбрал для своих забав четырех девиц, кончивших курс в Монастыре; в России всегда так поступают.

Не знаю, почему Леруа не советует мне довериться фрейлине Ефимовской, которая всегда ко мне хорошо относится; ее считают глупенькой, но отнюдь не злой.

Понедельник, 10. — К брату.

Здесь часто заболевают перемежающейся лихорадкой, а некоторые даже злокачественной и гнилой; у барона Сакена, саксонского посланника, недавно двое людей умерли. Я очень боюсь за гр. Брюля, у которого колотье в груди и озноб. Ты знаешь, мой друг, как я люблю этого милого малого; я нахожу, что он похож на тебя характером и прямотою, а потому он имеет еще больше прав мне нравиться. Сегодня я у него обедал, чтобы узнать о здоровье, и нашел, что оно не изменилось со вчерашнего дня. После обеда мы ездили в загородный дом обер-шталмейстера, находящийся в 5 или 6 верстах от Петербурга, и называющийся Ах! Ах! (Ah! Ah!), по причине удивления, которое он вызывает при первом взгляде. Ничего тебе не скажу о доме, потому что, к стыду моему, я его не видел. Сады меня больше заинтересовали; но и то не надолго. Во-первых, почва там, как и повсюду под Петербургом, болотистая, хотя и осушается канавами. Эти канавы образуют несколько островков, хорошо содержимых и потому красивых. Есть там цветники, киоски, китайские беседки, и повсюду расставлены удобные садовые скамейки. На острова проложены мостики, настоящие и плавучие (паромы?). Хорошенькая, золоченая шлюпочка готова для прогулок по воде, и вообще ничто не упущено из виду для того, чтобы доставить гуляющим удобство и развлечение. Странный контраст представляют собою китайские костюмы садовников и английский наряд лакеев. Меня однакож нисколько не удивила эта рабская подражательность, царствующая в России повсюду. Ничего своего, никакого воображения, ни крошки сердца — на всем печать рабства. Влюбленный отвернется, человек со вкусом соскучится, а русский — доволен, тщеславие его удовлетворено.

Я ошибся, мой друг, посажеными на свадьбе Рибаса были Бецкий и Миних, а Соколова, говорят, незаконная дочь Бецкого; по крайней мере, все так думают.

Мне рассказывали, что Пюнсегюр, желая сблизиться с одною из воспитанниц Монастыря, попробовал выдать себя за учителя игры на арфе, и отправился к своей избраннице в сопровождении одного музыканта. Но музыкант этот был так плохо принят, что Пюнсегюр, ожидавший за дверью, предпочел ретироваться. Приключение это — если только рассказ верен, за что я не ручаюсь — легко объясняется скудоумием и тщеславием главного действующего лица. Но что верно, и что тоже меня нисколько не удивляет, так это желание аббата Дефоржа, чтобы маркиз представил его Бемерам. Последних не было, однако же, дома, чему они, вполне основательно, радуются. Этот аббат обладает всеми недостатками своего сословия: он мягок, вкрадчив и льстив по наружности, а на самом деле эгоист, интриган и гордец. Ты понимаешь, что такой человек не может быть моим другом. Он-то бы, пожалуй и хотел, но этого никогда не будет. Он слишком за мною ухаживает, чтобы я мог его полюбить; я его даже не уважаю.

Бедный Роджерсон, врач Императрицы, очень болен гнилой горячкой, а может быть и воспалением мозга; сегодня вечером он был особенно плох. Мне бы очень было его жаль; он пользуется здесь хорошей репутацией как врач, всеми любим, уважаем, и будучи тридцати лет от роду, может сделать хорошую карьеру. Я пожалел бы его и как хорошего, образованного, умного человека, так как такие люди очень редки; так как здесь привыкли к отравлениям, то говорят, что и Роджерсон отравлен своими собратьями. Я этому не верю.

Граф Панин тоже не поправляется; хирурги в беспокойстве.