Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II - [2]

С этого дня мы ехали не останавливаясь до самой Варшавы, так что ничего почти не могли видеть. Проехали мы через Бунцлау, где подвергались таможенному осмотру прусских властей. Я мимоходом заметил, что прусские таможни не строже прочих и что с помощью денег да некоторой ловкости от них можно благополучно отделаться. В Бреславле, где чинились наши экипажи, мне удалось заснуть часа два на кровати, хотя и не раздеваясь. В этом городе мы видели много французов, взятых в плен во время последней войны. Они очень скучают по родине и стремятся вернуться.

Из Бреславля путь идет на Вартенберг, где лежит граница между Пруссией и Польшей. По дороге к Наравичу (Narawicz) мы провели очень утомительную ночь. Почта там ходит на заморенных еврейских клячах. Эти несчастные животные все время тащили нас шагом, тем более что дорога идет лесом и ночь была настолько темна, что нам пришлось зажечь факелы из сосновых и еловых ветвей. Горят они очень ярко и мы устроили из них, ради удовольствия, очень красивую иллюминацию. Но эта ужасная ночь все же нас утомила. Часа в четыре утра, мы приехали в Вельжи (Wielgie), а оттуда, через Черновицы, пробрались в Варшаву.

Ужасная страна! Ели да песок. Городами там называются простые деревушки, состоящие из деревянных хибарок, прокопченных дымом и покрытых пылью, что, кроме убожества, придает им вид крайней нечистоплотности. Обыватели, по большинству евреи, дополняют печальную картину, тем более что, не смотря на бедность и гнет, в которых живут, они по-видимому не чувствуют своего несчастия: рабы, нищие, а между тем кажутся довольными. Привычка скрашивает, должно быть, ужас невольничества, но она за то унижает людей, лишает их характера. Наши служители били этих несчастных, что однакож заставило их только смеяться да удваивать свое усердие. Но в тоже время они не упускали случаев украсть у нас, что могли. Мне кажется удар палкой и мелкая монета производят на них одинаковое впечатление; они одинаково смеются и одинаково благодарят за то и за другое. Души их, угнетенные продолжительным рабством, потеряли уже способность чувствовать оскорбление. Удивительно ли после этого, что люди, настолько лишенные понятия о своих правах, могут подчиниться первой попавшейся силе?

К таким печальным философским выводам привела меня, между прочим, одна тяжелая сцена, которой я был свидетелем. Мы были в Раве (Rava), небольшом городке, больше похожем на деревню. Желая дать лошадям отдых, мы пробыли там около трех часов. Во время обеда, одна из служивших нам девушек разбила тарелку, стоющую не более четырех или пяти польских флоринов, то есть одно экю. Хозяйка гостиницы побила эту несчастную и кроме того приговорила ее к уплате стоимости разбитой тарелки. Надо знать, какое ничтожное жалованье получает польская прислуга, чтобы понять горе девушки; она пришла к нам заливаясь слезами, так что все мы были тронуты. Маркиз де-Жюинье тотчас же решился заплатить за тарелку, и когда аббат[2], по его приказанию передал девушке деньги, то я помню, какая перемена произошла в выражении ее лица: радость и удивление сделали ее неподвижной. Но скоро она пришла в себя и, бросившись к ногам маркиза, стала со слезами целовать его руки. «Чем я заслужила такую милость со стороны этого доброго господина?» — говорила она. Сам маркиз прослезился, но у меня слезы не пошли в виду следующего соображения: «Этот человек, по природе, добр» — думал я — «и остался бы добрым, если бы не был скуп. Вот он теперь заплатил экю, чтобы доставить своей душе радость, а луидора то, пожалуй, для такой цели не пожертвовал бы».

Только что я это подумал, как в комнату вошла маленькая депутация от местных школ, в лице трех монахов, принесших на поклон Его Превосходительству корзину с грушами и сказавших приветственную речь на плохом латинском языке. Маркиз вышел из этого испытания не с таким блеском как из предыдущего. Попробовав груши и задав монахам несколько пустых вопросов, он стал пить кофе, даже не предложив его им, так что депутаты принуждены были уйти с пустыми руками. Это меня очень огорчило; да и не меня одного. Я вспомнил о своем соображении и нашел его вполне справедливым.

Четверг, 20.

В Варшаву мы прибыли в десять часов утра, и часа два должны были ожидать, пока нам найдут недорогое помещение, так как маркиз, по экономическим соображениям, заранее позаботился только об одном себе. В конце концов мы поместились в доме герцога Карла Курляндского, которого в это время в Варшаве не было. Управляющий его уступил нам несколько комнат. Надо заметить, что тем, кто едет в Польшу, следовало бы заранее запасаться квартирою, так как польские магнаты относятся гостеприимно только к своим знакомым и друзьям, а гостинниц очень мало и они дороги. За помещение нашей компании, например, с маркиза просили сто дукатов в день; как мы ни торговались — ничего не помогло и, если бы не управляющий герцога Курляндского, нам пришлось бы плохо.

Что касается самого маркиза, то друг его, великий гетман (Grand-general) Литовский, граф Огинский, прислал своего адъютанта, барона Гейкинга, с предложением поместиться у него (на что маркиз и рассчитывал).