Интервью с самим собой - [5]
Мы сидим с Алей в пивбаре «Дуглас». Я рассказываю ей, как после войны постигал «мирную жизнь» у пивного ларька среди великого пивного братства. «Что будете заказывать?» – спрашивает официантка. «Два тыквенных супа и чайник чая. Чёрного с чабрецом». За соседним столом парень целует свою подружку. За другим – молодой человек что-то вычитывает в раскрытом компьютере, отпивая из высокой кружки золотистый напиток.
«Мой папа нефть буил»
Теперь Интернет. Он помогает общаться, назначать встречи бывшим одноклассникам, бывшим однокашникам, бывшим сослуживцам, бывшим любовникам, словом, всем из прошлого и даже далёкого прошлого. К сожалению, почти никого из моего д а л ё к о г о прошлого не осталось. Ушли друзья – товарищи в мир иной. А вот годы студенческие – это же совсем недавно, всего какие-нибудь 57 лет. Столько лет тому назад я поступил в театральный, и каждый год мы встречаемся – я и мой кореш – однокурсник, заслуженный деятель искусств, режиссёр Московского академического театра для детей им. Натальи Сац Виктор Борисович Рябов. Он был самым молодым на нашем режиссёрском курсе, длинный и неуклюжий. Про него педагог по сценическому движению Кох говорил: «У вас, Хайкин, отсутствует координация всех частей тела между собой». Да, да, в те годы он был не Рябовым, а Витей Хайкиным.
Мы все его любили. Этот верзила-малыш великолепно учился, великолепно вписался в общество «стариков», научился у нас пить на студенческих вечеринках, короче, был замечательным парнем.
Добрый, забавный весельчак, в первом нашем капустнике, который проходил в Доме актёра, Витя пел:
Pежиссёр Виктор Рябов. Каждый раз после премьеры мы, как в молодости, напиваемся, хлопаем друг друга по плечу: «А помнишь?..»
«Буил» – означало «бурил», но Витя картавил, вернее, не выговаривал звук «эр». Вот такой неуклюжий «малыш», с дефектом речи, был принят на режиссёрский курс театрального института. Если бы в наши дни его папа «буил нефть», мы бы не удивлялись, как он попал в театральный.
Но в те годы… подумаешь, папа нефтяник! Так вот: Витин папа не был нефтяником. Его папа был – главный дирижёр и музыкальный руководитель Ленинградского академического театра оперы и балета имени Кирова (ныне Мариинского), народный артист Советского Союза Борис Эммануилович Хайкин. Прости, Витёк, что открыл «страшную тайну» твоей жизни. Твой папа ни с кем из институтских не разговаривал, ни к кому с просьбой не обращался. Просто имя знаменитого на весь мир музыканта не могло не сыграть свою гипнотическую роль.
Теперь талантливый режиссёр, специалист по музыкальным спектаклям для детей Виктор Борисович каждый год приезжает в «мой» театр и ставит замечательные оперы и мюзиклы для детей. Каждый раз после премьеры мы, как в молодости, напиваемся, выкладываем по случаю полуприличные анекдоты, хлопаем друг друга по плечу и говорим: «А помнишь?..»
О том, как я стал американским шпионом
Это тоже из памяти моей студенческой жизни. В начале шестидесятых годов появились восьми– и шестнадцатимиллиметровые любительские кинокамеры. Я «поднатужился», занял у близких денег и купил в комиссионном «мечту студентов-режиссёров», шестнадцатимиллиметровую цейсовскую камеру. Камера была старая и сильно подержанная, но зато какая! Путь к кинотворчеству был открыт. Мы, студенты третьего режиссёрского курса, тут же сочинили сценарий и приступили снимать бестселлер. (Не знаю, как пишется это слово.) Сюжет был самый актуальный для студентов всех времён и народов. «Студент», которого играл Эдик Агу, лишившись за неуспеваемость стипендии, по субботам и воскресеньям переодевается в женский костюм и нанимается к «богатым советским русским» уборщицей и девушкой для закупок продуктов, что было в те годы делом не простым. Я на правах хозяина крутил камеру, а остальные ребята были и режиссёрами, и исполнителями ролей. Мы отсняли «выдающийся» сюжет: «девушка» Эдик убирает квартиру.
Он выбрасывает окурки из пепельниц на пол и заметает их вместе с мусором под стол, под шкаф, под диван. «Мотор! Снято!» Хохочем, придумываем и тут же снимаем следующий кадр: «хозяин» (его играет Гена Опорков) не доволен работой «девушки» и не хочет платить ей деньги, за что получает от «девушки» такого пенделя, от которого (обратная сьёмка) взлетает на шкаф! Умираем со смеху! Привет тебе, наш друг Чаплин! В следующий выходной снимаем более сложный сюжет с участием «массовки»: «девушка» Эдик покупает для богатых хозяев продукты на Сенном рынке. «Девушка» расхаживает по рынку, от прилавка к прилавку, рассматривает продукты. Я кручу камеру. Торговцы видят, что идёт съемка, на всякий случай отворачиваются, делают вид, что что-то ищут под прилавками: мало ли что! Не следует попадать в кадр. «Девушка» подходит к прилавку, где продаётся картошка и морковь. «Она» выбирает картошку, тычет торговке под нос гнилую картофелину и что-то ей говорит: смотрите, мол, чем торгуете. И тут происходит неожиданное! Торговка кричит на весь базар: «Граждане, смотрите! Это же мужик в юбке! Это же американские шпионы! Они сымают, чтобы вредить нашей жизни!» В одно мгновение мы были окружены торговцами. Поднимается ор на всех языках жителей Советского Союза. Мы пытаемся объяснить, что мы свои, что мы студенты, но наша попытка объясниться пропадает в многоголосом оре. Нас собираются бить. Кто-то кричит: «Не надо! Будет международный конфликт!» Слава Богу, появляется милиционер с дружинниками и спасает нас от расправы. Он кричит: «Граждане, успокойтесь! Отправляйтесь по местам! Мы разберёмся с ними!» – «Это лазутчики, шпионы!» – орёт на разных языках Сенной рынок. Наконец, нас вытаскивают из толпы и тащат в милицейский участок при рынке. По дороге мы пытаемся объяснить, что мы студенты, но нас не слушают: «Потом будете объясняться». В участке милицейский начальник требует у нас предъявить документы. Документов, как водится, ни у кого не оказывается. Мы объясняем, что мы студенты театрального института, будущие режиссёры, снимаем, мол, учебный фильм. Полистав потрёпанную телефонную книгу, начальник звонит в институт. Но никто не отвечает: сегодня же выходной день! Всё-таки начальник понимает, что мы не «американские шпионы», а свои ребята. Он долго пишет бумагу о произошедшем, о том, что мы снимали советский рынок без специального на то «разрешения», зачитывает написанное и заставляет нас расписаться. Наконец, нас отпускают, но тут же останавливают: «А ну-ка, вынимайте из своего аппарата, что вы там поснимали!» Вынимаем из аппарата кассету, вытаскиваем плёнку и отдаём бесценный труд нашей съёмочной компании. Слава Богу, в этом старом аппарате были кассеты всего на 15 метров! Во время съёмки мы их часто заменяли, а милицейский начальник не знал об этом. Эти «бесценные» кассеты до сих пор хранятся у меня, как «вещественное доказательство» того, что в далёком прошлом я был «американским шпионом», разоблачённым на месте преступления бдительным, многонациональным советским народом.
