— Я не убиваю, — возразил он и слегка смутился.
— Ну да. Ты покупаешь мертвое мясо в магазине. Но ведь оно когда-то было живое, ему тоже, я полагаю, жить хотелось… тебя это не смущает?
Он не мог не начать спорить:
— Все-таки, животные — существа бессознательные…
— Во-первых, большинство людей — тоже, — говорю. — Ты ведь не о разуме говоришь — об уникальности, о неповторимости, о том, что жертве больно, страшно, жить хочется… Думаешь, корове не больно и жить не хочется? И она не понимает, что такое смерть? Знаешь, она, быть может, не понимает, что такое молекулярный синтез или синхрофазотрон, но уж, что такое смерть, понимают все. Я — хищник, да. Принципиальной разницы между человеком и коровой не вижу, разве что от коровьей крови меня тошнит. И мне бывает жаль и тех, и других — поэтому я выбираю из стада тех, кого не жалко, или тех, на кого интересно охотиться.
Дью промолчал и уткнулся в микроскоп. И я дожимать не стал. А на следующий день он принес мне поросенка. Живого поросенка.
Я смотрел на него и не мог решить, смеяться мне или беситься. А Дью сказал:
— Живая добыча для тебя.
Я посмотрел на эту маленькую свинью, от которой воняло свиньей — такую розовую, с толстой волосатой шкурой — посмотрел на Дью, растерянного, с какой-то болезненной гримасой — и улыбнулся.
— Дью, — говорю, — уноси тварь обратно. Мы с тобой обойдемся без убийств.
Он так вздохнул, будто у него гора с плеч свалилась. Ему не хотелось, чтобы я убил при нем. Он был чистоплюй и трус. Он не выжил бы в мире без цивилизации.
И я больше никогда не заговаривал при нем о том, что меня не устраивает еда. Из жалости.
В его лаборатории я проработал год или чуть больше. Было интересно. Мы вместе создали ту отменную вакцину против вируса Н-342д, которая срабатывает в девяноста четырех процентах случаев — и Дью получил Премию Мира за победу над Н-лихорадкой. Я, кроме того, нарисовал два комикса. Ты, наверное, помнишь тот хулиганский анимационный сериал о сумасшедших генных инженерах, которые скрещивали муху с арбузом, чтобы семечки при еде разлетались в разные стороны, а вывели летающие арбузы-убийцы? С мушиными хоботками, которыми высасывали мозг через глаза? Извращение с черным юмором — надо было куда-то деть тоску и поквитаться с людьми, хотя бы на бумаге. Кое-кого из героев я смахнул прямо с натуры; когда мульт вышел на экраны, Хопп прибежал поорать под дверь лаборатории — прыгал там, бесновался, брызгал слюной, но через стекло было ни звука не слышно: этакая обезумевшая лягушка в аквариуме. Я его похоже нарисовал. Меня это приключение здорово позабавило.
Но я, разумеется, ждал удобного случая смыться. Дью во мне души не чаял, и я к нему привык, что ли… любил, можно сказать… поэтому рассчитывал, что уйду не раньше, чем он умрет — ему было под сорок, я думал, что лет тридцать как-нибудь тут промучаюсь. Иногда этот человек меня бесил отменно, но как только думалось о чем-нибудь не вегетарианском, так сразу вспоминалось, как он заставляет своих людей сделать мне укол обезболивающего и как отмывает меня от гноя и блевотины. И как протягивает мне стакан с собственной кровью — просто так. Из благодарности я был готов очень много стерпеть, хоть и понимал, что мой сердечный друг-человек меня использует.
Я только пытался узнать у него о других моих сородичах. Но Дью молчал, хоть убей — я думаю, это было условием работы со мной. Мне не доверяли. Я был волком, которого сколько не корми, он все в лес глядит — и когда Дью открывал дверь, охранник с огнеметом всегда держал меня на прицеле. И если какую-нибудь нашу работу публиковали, то она, естественно, подписывалась именем Дью, а я был персонажем несуществующим.
Дью это серьезно мучило; он считал, что это бесчестно. Воровство, видишь ли, интеллектуальной собственности. Он, как и Бонифатио, страшно щепетильничал в отношении моральных норм стада — и я так ему никогда и не объяснил, что работаю вовсе не ради «славы», «известности» или «денег». Мне забавно рыться в геноме или проводить сложные химические опыты — но после того, как результат получен и я порадовался, вся эта ерунда перестает меня интересовать.
Так он удивлялся, что я картинки забываю, где попало, или дарю без всякого материального профита. Не верил, что мне интереснее рисовать, чем продать или показать всем и прославиться. Человек…
Всё это глупо… Я бы свой банковский счет, с которого мне покупали тряпки и книги, отдал радостно за три минуты ночи на крыше небоскреба… Я хотел подышать настоящим воздухом, ветром; я хотел лежать на бетоне, смотреть на луну и слушать звуки ночи. И охотиться хотел. Очень хотел. Безнадежно. А Дью орал на своё начальство, чтобы нам позволили ночью посидеть на крыше нашего корпуса — а они со скрипом великим позволяли четверть часа под прицелом огнемётчиков… и звёзд было не видно из-за прожекторов на соседней крыше.
Но Дью смотрел на меня, как в тот день, когда заставил своих подчинённых впервые дать мне поесть — и я сидел рядом с ним, вынюхивал тонкие запахи ночи, перебиваемые вонью горючки, радовался малому… Этот человек научил-таки меня радоваться малому…
