— Глупо спрашивать, плохо ли тебе здесь. Да?
— Глупо, — говорю. — Ты же меня ни за что не выпустишь.
Он отвёл глаза. Некоторое время молчал и мучительно что-то обдумывал. Потом сказал, печально:
— Ты ведь не сможешь не охотиться, бедный мой дракон… Для тебя это естественно — охотиться. А для твоей добычи это — смерти, смерти и смерти. Ты многих убьёшь прежде, чем убьют тебя — а я хочу, чтобы вы все пожили подольше. И ты, и люди.
Я улыбнулся и сказал:
— Конечно, ты прав, Дью. Каждый думает о своей родне, как я могу злиться…
— Я пытаюсь думать обо всех, — сказал Дью. — Для человека ты — ночной кошмар, но мне хочется, чтобы и ты прожил подольше, Эльфлауэр.
Тяжело поверить, но его слова были чистой правдой. Такой уж он уродился — ему хотелось сделать мир лучше. Не получилось, конечно, но намерения всё равно милые.
А я тогда представлял собой сплошную бесконечную скорбь по свободе. Я вовсе ничего не играл и не притворялся. Вот потому-то Дью и выпустил меня в конце концов из этой клетки, сам, впервые, улучив момент без всяких вышибал с огнеметами. Очередной раз — на свой страх и риск. Конечно, институтский комплекс тоже был мне клеткой, хоть и более просторной — но некоторая слабенькая смутная иллюзия свободы всё же брезжила.
И я уж позаботился показать всем недоброжелателям моего сердечного друга-человека, насколько моя свобода безопасна.
Потом мы вели совместные исследования. Я всегда интересовался биологией. Я знаю, что был Дьюхарду в работе идеальным партнером. Мы вместе изучали физиологию и психологию вампиров, а я лично изучал экстремальные реакции людей и их защитные системы. Раньше у меня никогда не было доступа к информационным сетям такого уровня и средствам защиты такого класса. Теперь доступ появился, и Дью невинно радовался, что у меня прорезался интерес к информационным технологиям.
А я хакерствовал помаленьку. И в рамках эксперимента учился некоторым вещам, которые могли бы мне пригодиться в обозримом будущем. Меня очень интересовали все возможные городские коммуникации — от канализации до электрических сетей. Схемы наводили на забавные мысли насчет самонадеянности стада и того, как просто взять людей за горло, что-нибудь чуточку поменяв в их обожаемых игрушках.
Без игрушек-то они были вполне такие же, как в хижинах. Только энергии и силенок поменьше, да еще и разучились выживать самостоятельно. Уже даже не добыча, а обычный корм. Из них элементарно делалась домашняя скотина. Их можно было бы разводить, как свиней — они бы даже не заметили, если взяться умеючи… да ими, собственно, и питались их собственные лидеры, только не так непосредственно, как мои родичи — высасывая у них время, энергию и деньги вместо крови — поэтому всех всё устраивало.
Вот когда я по-настоящему понял, что такое СМИ и зачем они нужны. Я вдруг осознал, что мы вполне можем снова стать богами. И стадо опять построит храмы и будет приносить жертвы, потому что его страх никуда не делся, а самостоятельности сильно поубавилось.
Любопытно, думал я тогда, много среди моих сородичей найдется желающих стать пастухами? Ведь хлопотно и неинтересно, хоть и выгодно… Мне потом случалось разговаривать кое с кем из своих о политике: для всех политика — штука скучная. Умники стада по этим разговорам делают вывод, что мы глупее людей; по-настоящему разумный Дью и кое-кто из этологов считали, что у нас мозги по-другому заточены. Политика нужна для управления стадом — нам-то, нестадным, она зачем, а?
Короче говоря, с меня было по уши довольно приятного сознанья — но действовать в этом направлении я и пальцем не шевельнул бы. Тем более, что высокие технологии и медицина привлекали меня сами по себе. Я люблю загадки.
Я окончательно поселился в лаборатории у Дью. За время нашей совместной работы он получил новый научный титул — и мой новоиспеченный профессор домой из института почти не уходил, спал на раскладушке в уголке. Я забрал себе его диван. Не то, чтобы очень удобно по нынешним временам, но вызывало у меня ностальгию по мэтру Бонифатио, я на неудобства не жаловался. Тем более, что Дью заботился обо мне — чтобы мне в этом рабстве уж особенно худо не было.
Он даже говорил, почти как Бонифатио: «Ты, зверюга, настоящее сокровище — креативно мыслящий биокомпьютер с сумасшедшим быстродействием!» Кажется, он догадался, что я несколько падок на лесть — ну и чесал меня за ушами, фигурально выражаясь, при любой возможности. Но буквально — никогда не хватал руками, хотя иногда ему, похоже, очень хотелось. Я вызываю у людей — даже у лучших из них — лютые, тяжело поддающиеся контролю приступы умиления.
Зато он постоянно разговаривал со мной о жизни. Очень забавно.
Сперва я питался донорской кровью, а Дью думал, что это решает все вопросы. Я пил эту холодную гадость и помалкивал — из чистой благодарности — пока он торжественно не сказал: «Вот видишь, можно жить без убийств, правда?»
— Можно, — говорю. — Уныло, полуголодно, тошнотворно — но можно.
Он опечалился.
— Я понимаю, что это нелепый вопрос… Но тебе, хищнику, никогда не было жаль людей?
— Мне жаль тебя, — говорю. — Разве ты не заметил? И потом, вы, люди, тоже убиваете для еды. Тебе бывает жаль то живьё, которое ты ешь?
