Интернат - [13]

Игуана не выдерживает первым: давит на газ, выворачивается между бетонных блоков с нанесёнными красной краской предупреждениями и рвёт вперёд, по угольно заштрихованной дороге. Однако, не выезжая на очередной пригорок, возле чёрной низкой тянущейся справа от асфальта лесополосы, сплошь из одних шелковиц и острых акаций, вдруг выкручивает руль. Их опель хлюпается в снежную яму, как пёс в пенистое море, тяжело пробуксовывает, отплёвывается черноземом и льдом, но всё же движется, движется вперёд, выползает понемногу из снеговой каши, достигает ногами твёрдого, выгребает на присыпанную гравием траву, под которой едва-едва можно разглядеть старую дорожку, и, поскальзываясь на мокрой глине, движется дальше, вдоль чёрных, как газетные заголовки, шелковиц.

— Ты куда? — пугается Паша. — А если мины?

— Да какие мины? — зло отвечает игуана. — Тут года два никто не ходил, смотри, какая трава.

Трава действительно бьётся о днище опеля и лезет в окна, и не выехать бы им из этих зарослей, если бы не насыпанный кем-то гравий, невидимый, но ощутимый: хрустит под колёсами, как яблоко на зубах, глухо пересыпается. Игуана довольно жмёт на газ, в небе прямо над ними болтается прозрачное послеполуденное солнце.

— Когда-то была нормальная дорога, — объясняет игуана, — Можно было проехать с трассы на дачи. Заросло всё, видишь?

Долго едут по невидимой дорожке, давят сухой бурьян, прижимаются к лесополосе, чтобы не заметили. Хотя лесополоса насквозь просвечивается и продувается январскими ветрами, скрывайся не скрывайся — до первого поста, потом выкручивайся как сможешь. Впереди, из-за шелковиц, уже проглядывают первые дачные заборы, лесополоса резко обрывается — дальше лишь плоское поле, перекопанное кротами, и за ним — тихая, как смерть, дачная улочка. Пашу снова охватывает страх, снова хочется закрыть глаза и спрятаться под одеяло, но игуана зря времени не теряет, жмёт на газ и поворачивает в сторону, прямо в овраг, туда, где должна протекать речка. И машина сползает по полю, подскакивая на каждой кротовьей яме, дачи остаются вверху, они же сползают почти в речку, вдоль которой тянутся коровьи следы, и вот по этим коровьим следам игуана и рулит дальше, всё быстрее и быстрее, всё дальше и дальше от пустых дачных окон. Паша не выдерживает и оглядывается, и успевает даже разглядеть злые разбитые оконные стёкла, но их с игуаной это уже не касается, они уже выскакивают мимо камышей на нормальную бетонку, мчат по плохой, зато твёрдой дороге, неимоверно долго трясутся по этой бетонке, после чего ныряют к высокой ограде ремонтного завода.

Дорога становится лучше, но игуана не торопится, наоборот — притормаживает. Прислушивается, смотрит вокруг. Паша опускает окно. С улицы тянет болотом и духом мёртвой травы. Трогаются дальше. Ограда тянется и тянется, наконец впереди появляются ворота — синие, металлические, распахнутые настежь. Игуана осторожно подъезжает. Пусто и тихо. Но тишина такая, будто кто-то вышел и вот-вот вернётся. Тишина давит и пугает. И что- то там есть, за воротами, прямо на земле, между порванными комбинезонами и перепачканным тряпьём. Что-то лишнее. Игуана притормаживает и смотрит туда, не отрывая глаз. Паша высовывается сбоку, тоже хочет разглядеть.

— Что там? — спрашивает испуганно. — А? Что?

— Собаки, — отвечает игуана, тяжело сглотнув слюну. — Постреляли.

— Зачем? — не понимает Паша.

— Хуй его знает, — поясняет игуана. — Наверное, чтоб не шумели.

Псов двое. Оба большие, тёмные, непонятной породы. Лежат в грязной воде, друг возле друга. Кровь под ними впиталась в снег и асфальт, шерсть вокруг ран слиплась красными сгустками, окаменевший от смерти оскал, острые, но уже безопасные клыки, стеклянные пуговицы глаз, чёрные подушечки лап. Пустой двор, открытые ворота. Игуана молча рулит дальше. На какое-то мгновение выходит солнце. Паша смотрит против солнечного света, прикрывает ладонью глаза, переводит взгляд на игуану: ему кажется, что глаза игуаны увлажняются. От солнца, наверное.

+

Слева тянется бетонная ограда, справа — крашенная в жёлтый цвет труба газопровода. Труба в нескольких местах перебита, словно кость, которая болит и которой нужна помощь. Но помочь никто не может: улица пустая, на трассе совсем никого, лишь впереди какое-то обгоревшее железо, — будто кто-то долго жевал пережаренное мясо, не дожевал, бросил остывать. Игуана осторожно объезжает горелую гору.

— Танк, — говорит, — шестьдесят четвертый. Горит, как дрова.

— Чем это его так? — спрашивает Паша.

— Да какая разница чем? — отвечает игуана. — Это ещё что. Там два трупа было, я целую неделю ездил, хоть бы кто прибрал.

— А сам чего не прибрал? — вдруг поворачивается к нему Паша.

— Да на хуя они мне! — резко отвечает ему игуана, и его кепка остро и угрожающе целится прямо в Пашу.

Паша не знает, что ответить. Отворачивается от окна. Игуана смотрит на дорогу, тоже ничего не говорит.

— Страшно, — говорит игуана неожиданно. — Страшно брать в руки мёртвое. Ясно тебе?

Паша молча кивает, незаметно потирая руки, будто они замёрзли. Едут дальше. А дальше ограда заканчивается, уткнувшись в трассу, которая тянется к городу. За трассой стоят двухэтажные дома, тут в основном и живут рабочие с ремонтного. Паша боязливо оглядывает окна: половина из них выбиты, половина затянуты плёнкой или забиты фанерой. Все тёмные, людей нет. Паша думает, что в последний раз живых людей они видели возле мотеля, но те люди были такие злые, словно и не люди. Ещё была Анна, но её он даже не видел. Интересно, какая она, думает Паша, узнаю её, когда увижу? Ещё был Еанс, Паша вспоминает Еанса, его тяжёлый взгляд, ленивое движение плечами — и вздрагивает, оглядывается вокруг. Игуана выезжает к трассе и притормаживает. Опускает стекло, высовывает наружу свою кожаную голову, напряжённо слушает. Со стороны кажется, будто принюхивается к воздуху. А воздух пахнет горелым и мёртвым, много не нанюхаешь, так что игуана втягивает голову назад, прячется в нору, быстро и нервно поднимая стекло.