Интернат - [10]

И ещё его нос — просто вбитый в физиономию, вплющенный между щёк, как у старого сифилитика, нос боксёра. А кругломордый уже хлопал Пашу по плечу, добродушно подшучивая над его очками. Паше это не нравилось, он точно помнит: те держались искусственно как-то и наиграно, будто для них это спектакль. Они и выглядели неестественно, как актёры, вышедшие из театра за сигаретами: от нового камуфляжа ещё отдавало запахом склада, пиратские банданы, как у крымских пляжников, солнцезащитные очки. Старые, очевидно, отобранные у местных ментов акаэмы, и наряду с этим — новенькие белые кроссовки, наверное, недавно купленные, наверное, специально для этой страны, для этой войны, кроссовки, в которые ещё не въелась уличная пыль и на которых ещё не появились разводы от травы, новенькие, праздничные, так не вяжущиеся с этим камуфляжем и этим оружием. Паша стоял и смотрел на их кроссовки, не зная, что ответить. А они продолжали смеяться, и как-то так, будто ненароком, безносый спросил:

— Ты, вообще, кто такой? — И криво улыбнулся, словно говоря: спрашиваю просто так, можешь не отвечать, хотя лучше, конечно, ответить.

— Учитель, — тяжело сглотнул слюну Паша. Только бы, подумал, не спросили, какой именно предмет.

— И чему ты учишь? — как будто услышал его опасения безносый.

— Да всему понемногу, — ответил Паша.

Стоял перед ними, не поднимая глаз, так что они подумали, что боится, и говорили уже не так доброжелательно, говорили скорее свысока, как со слабаком, который боится глянуть им в глаза. Хотя Паша на самом деле просто рассматривал их новые кроссовки.

— Хуёво шо-та вы тут все обучены, — сказал на это безносый, и они снова стали смеяться.

И Паша кивнул им, прощаясь, молча обошёл, и тихо-тихо, медленно-медленно начал отходить. Главное, чтобы ничего не крикнули в спину, думал он, главное, чтобы не крикнули ничего обидного. Шёл и даже дыхание задерживал, чтоб они не слышали, как у него бьётся сердце. Почему я им ничего не ответил, спрашивал сам себя потом, почему не ответил? Прошёл десять метров, двадцать, полсотни, сотню. Смех за спиной оборвался. Паша повернул по дорожке налево, всё закончилось.

+

Паша достаёт мобильник, проверяет время. Двенадцать. Сидит тут уже с час, а за ним никто так и не приходит, никто его не отпускает. Подожду ещё, убеждает себя Паша, ещё немного. Ждёт, опять ждёт и чем дольше ждёт, тем холоднее становится: окно, затянутое плёнкой, совсем не держит тепла, с улицы время от времени волнами бьёт свежий ветер. Паша старается не обращать внимания на холод, потом начинает сам себя жалеть, надо же было так не вовремя выйти из дома, потом злится на военных, которые его тут держат, в холодной комнате, не имея на это никакого права. И чем холоднее ему сидится, тем справедливее кажется собственное негодование. Какого чёрта, говорит мысленно Паша самому себе. Что им нужно? Сейчас пойду, всё скажу. И он решительно поднимается, подходит к двери и так же решительно тянет её на себя. Но дверь скрипит так угрожающе, что вся его решимость мгновенно испаряется. И он стоит, не выпуская дверную ручку, и настороженно прислушивается к коридорной тишине, прислушивается, но ничего не слышит. И теперь боится выйти в коридор, чтоб никого там не встретить. И дверь закрыть тоже боится: вдруг снова начнёт скрипеть, вдруг на него кто-нибудь выйдет из влажной темноты. Стоит и не знает, чего боится больше. Но стоять просто так ему тоже страшно, и Паша опасливо высовывает голову в коридор. А там пусто. Я потом вернусь, говорит он сам себе, найду кого-нибудь, напомню о себе и потом обязательно вернусь. Оставляет дверь открытой и вслепую движется по тёмному коридору, тихонько нажимает на одну дверь, на другую, потом ещё на одну, в четвёртый раз дверь оказывается незапертой, Паша толкает её и оказывается в номере мотеля. Рассеянный мерцающий свет из затянутого плёнкой окна всё равно слепит глаза после коридорного сумрака, Паша, словно под водой, рассматривает разобранную постель, столик, заставленный пустыми бутылками из-под местного шампанского. В углу телевизор показывает новости, и у Паши такое чувство, что он эти новости видел сегодня в реальной жизни, на открытом пространстве, за несколько километров отсюда. Он влипает в движущуюся телекартинку и только через некоторое мгновение замечает на постели разбросанную одежду. Чёрная юбка, тёмные колготки и лёгкое, невесомое бельё. И ещё блузка. И жакет. На жакете бейджик, на бейджике напечатано ОФИЦИАНТ, а от руки синим маркером дописано АННА. Сама Анна, похоже, пошла в душ, догадывается Паша, услышав шум воды, что бьётся о пластик душевой кабинки, разбивается о тёплое женское тело, стекает вниз по её длинным ногам, теряется в трубах. И если сейчас Анна вернётся в комнату и застанет здесь Пашу, будет скандал. Может, меня даже расстреляют, допускает Паша. Нужно отсюда уходить, думает он. Но снова смотрит на бельё, небрежно разбросанное по кровати, и понимает, что бельё, наверное, ещё хранит в себе тепло её тела, и хорошо бы было дождаться, когда она вернётся, подать ей одежду, подождать, пока она оденется, познакомиться. Впрочем, что знакомиться, думает Паша, Анна её зовут, Анна. Найти бы её после всего этого. Найти и обо всём поговорить. Захочет ли она со мной разговаривать, — сомневается Паша, слушая, как стекает вода. Он поворачивается и неожиданно видит своё лицо. В зеркале, на противоположной стене. Давно не стриженные светлые волосы, очки в тонкой недорогой оправе, мешки под глазами, двухдневная щетина, придающая ему не столько мужественности, сколько неопрятности. Родинка на правой скуле, шрам на шее, ещё с детства. Поправляет очки, смотрит на пальцы. Да, ещё рука, которую он ненавидел. Ловит себя на мысли, что сам себе не нравится. И ещё ловит себя на мысли, что нравиться себе на самом деле хочет. Выходит в коридор, тихо закрывает за собой дверь.