Интерлюдия. Последнее лето Форсайта - [3]

The thought that some day - perhaps not ten years hence, perhaps not five - all this world would be taken away from him, before he had exhausted his powers of loving it, seemed to him in the nature of an injustice brooding over his horizon.	Мысль, что когда-нибудь - может быть, через десять лет, может быть, через пять - все это у него отнимется, отнимется раньше, чем истощится его способность любить, представлялась ему несправедливостью, омрачающей его душу.

If anything came after this life, it wouldn't be what he wanted; not Robin Hill, and flowers and birds and pretty faces - too few, even now, of those about him!	Если что и будет после смерти, так не то, что ему нужно, - не Робин-Хилл с птицами и цветами и красивыми лицами - их-то и теперь он видит слишком мало.
With the years his dislike of humbug had increased; the orthodoxy he had worn in the 'sixties, as he had worn side-whiskers out of sheer exuberance, had long dropped off, leaving him reverent before three things alone - beauty, upright conduct, and the sense of property; and the greatest of these now was beauty.	С годами его отвращение ко всякой фальши возросло; нетерпимость, которую он культивировал в шестидесятых годах, как культивировал баки, просто от избытка сил, давно исчезла, и теперь он преклонялся только перед тремя вещами: красотой, честностью и чувством собственности; и первое место занимала красота.
He had always had wide interests, and, indeed could still read The Times, but he was liable at any moment to put it down if he heard a blackbird sing.	Он всегда многим интересовался и даже до сих пор почитывал "Таймс", но был способен в любую минуту отложить газету, заслышав пение дрозда.
Upright conduct, property - somehow, they were tiring; the blackbirds and the sunsets never tired him, only gave him an uneasy feeling that he could not get enough of them.	Честность, собственность - утомительно это все-таки; дрозды и закаты никогда его не утомляли, только вызывали в нем неспокойное чувство, что ему все мало.
Staring into the stilly radiance of the early evening and at the little gold and white flowers on the lawn, a thought came to him: This weather was like the music of 'Orfeo,' which he had recently heard at Covent Garden.	Устремив взгляд на тихое сияние раннего вечера и на маленькие золотые и белые цветы газона, он подумал: эта погода как музыка "Орфея"[2], которого он недавно слышал в театре "Ковент-Гарден".
A beautiful opera, not like Meyerbeer, nor even quite Mozart, but, in its way, perhaps even more lovely; something classical and of the Golden Age about it, chaste and mellow, and the Ravogli 'almost worthy of the old days'- highest praise he could bestow.	Прекрасная опера, не Мейербер, конечно, даже не Моцарт, но в своем роде, может быть, еще лучше; в ней есть что-то классическое, от Золотого века, чистое и сочное, а пение Раволи "прямо как в прежнее время" - высшая похвала, на какую он был способен.
The yearning of Orpheus for the beauty he was losing, for his love going down to Hades, as in life love and beauty did go - the yearning which sang and throbbed through the golden music, stirred also in the lingering beauty of the world that evening.	Тоска Орфея по ускользающей от него красоте, по любимой, поглощенной адом, - так и в жизни прекрасное и любимое ускользает от нас, - та тоска, что дрожала и пела в золотей музыке, таилась сегодня в застывшей красоте земли.
And with the tip of his cork-soled, elastic-sided boot he involuntarily stirred the ribs of the dog Balthasar, causing the animal to wake and attack his fleas; for though he was supposed to have none, nothing could persuade him of the fact.	И носком башмака на пробковой подошве он нечаянно пошевелил пса Балтазара, отчего тот проснулся и стал искать блох, ибо хотя считалось, что у него их нет, его никак нельзя было убедить в этом.
When he had finished he rubbed the place he had been scratching against his master's calf, and settled down again with his chin over the instep of the disturbing boot.	Кончив, он потерся местом, которое только что чесал, о ногу хозяина и снова затих, положив морду на беспокойный башмак.
And into old Jolyon's mind came a sudden recollection - a face he had seen at that opera three weeks ago - Irene, the wife of his precious nephew Soames, that man of property!	И в уме старого Джолиона вдруг возникло воспоминание - лицо, которое он видел тогда в опере, три недели назад, - Ирэн, жена его милого племянничка Сомса, этого собственника!

Though he had not met her since the day of the 'At Home' in his old house at Stanhope Gate, which celebrated his granddaughter June's ill-starred engagement to young Bosinney, he had remembered her at once, for he had always admired her - a very pretty creature.	Хотя он и не видел ее со дня приема в своем старом доме на Стэнхоп-Гейт, когда праздновалась злополучная помолвка его внучки Джун с молодым Босини, он ее вспомнил сейчас же, так как всегда любовался ею: очень хорошенькое создание.
After the death of young Bosinney, whose mistress she had so reprehensibly become, he had heard that she had left Soames at once.