Интерлюдия. Последнее лето Форсайта - [2]

Словно он становился все моложе с каждой весной, живя в деревне с сыном и, внуками -Джун и маленькими, от второго брака, Джолли и Холли, - живя далеко от грохота Лондона и кудахтанья Форсайтской Биржи, не связанный больше своими заседаниями, в сладостном сознании, что не надо работать, достаточно занятый усовершенствованием и украшением дома и двадцати акров земли при нём и потворством фантазиям Джолли и Холли.
All the knots and crankiness, which had gathered in his heart during that long and tragic business of June, Soames, Irene his wife, and poor young Bosinney, had been smoothed out.	Все ушибы и ссадины, накопившиеся у него на сердце за время долгой и трагической истории Джун, Сомса, его жены Ирэн и бедного молодого Босини, теперь зажили.
Even June had thrown off her melancholy at last -witness this travel in Spain she was taking now with her father and her stepmother.	Даже Джун наконец стряхнула с себя меланхолию - это доказывало путешествие - по Испании, в которое она отправилась с отцом и мачехой.
Curiously perfect peace was left by their departure; blissful, yet blank, because his son was not there.	Необыкновенный покой воцарился после их отъезда, дивно хорошо было, но пустовато, потому что с ним не было сына.
Jo was never anything but a comfort and a pleasure to him nowadays - an amiable chap; but women, somehow - even the best - got a little on one's nerves, unless of course one admired them.	Джо был ему теперь постоянным утешением и радостью - приятный человек; но женщины - даже самые лучшие - всегда как-то действуют на нервы, если только, конечно, ими не восхищаешься.
Far-off a cuckoo called; a wood-pigeon was cooing from the first elm-tree in the field, and how the daisies and buttercups had sprung up after the last mowing!	Вдалеке куковала кукушка; лесной голубь ворковал с ближайшего вяза на краю поля, а как распустились после покоса ромашки и лютики!
The wind had got into the sou' west, too - a delicious air, sappy!	И ветер переменился на юго-западный - чудесный воздух, сочный!

He pushed his hat back and let the sun fall on his chin and cheek.	Он сдвинул шляпу на затылок и подставил подбородок и щеку солнцу.
Somehow, to-day, he wanted company - wanted a pretty face to look at.	Почему-то сегодня ему хотелось общества, хотелось посмотреть на красивое лицо.
People treated the old as if they wanted nothing.	Считается, что старым людям ничего не нужно.
And with the un-Forsytean philosophy which ever intruded on his soul, he thought:	И та нефорсайтская философия, которая всегда жила в его душе, подсказала мысль:
' One's never had enough.	"Всегда нам мало.
With a foot in the grave one'll want something, I shouldn't be surprised!'	Будешь стоять одной ногой в могиле, а все, должно быть, чего-то будет хотеться".
Down here - away from the exigencies of affairs - his grandchildren, and the flowers, trees, birds of his little domain, to say nothing of sun and moon and stars above them, said, 'Open, sesame,' to him day and night.	Здесь, вдали от города, вдали от забот и дел, его внуки и цветы, деревья и птицы его маленького владения, а больше всего - солнце, луна и звезды над ними день и ночь говорили ему: "Сезам, откройся".
And sesame had opened - how much, perhaps, he did not know.	И Сезам открылся как широко открылся, он вероятно, и сам не знал.
He had always been responsive to what they had begun to call 'Nature,' genuinely, almost religiously responsive, though he had never lost his habit of calling a sunset a sunset and a view a view, however deeply they might move him.	Он всегда находил в себе отклик на то, что теперь стали называть "Природой", искренний, почти благоговейный отклик, хотя так и не разучился называть закат - закатом, а вид - видом, как бы глубоко они его ни волновали.
But nowadays Nature actually made him ache, he appreciated it so.	Но теперь Природа вызывала в нем даже тоску -так остро он ее ощущал.
Every one of these calm, bright, lengthening days, with Holly's hand in his, and the dog Balthasar in front looking studiously for what he never found, he would stroll, watching the roses open, fruit budding on the walls, sunlight brightening the oak leaves and saplings in the coppice, watching the water-lily leaves unfold and glisten, and the silvery young corn of the one wheat field; listening to the starlings and skylarks, and the Alderney cows chewing the cud, flicking slow their tufted tails; and every one of these fine days he ached a little from sheer love of it all, feeling perhaps, deep down, that he had not very much longer to enjoy it.	Не пропуская ни одного из этих тихих, ясных, все удлинявшихся дней, за руку с Холли, следом за псом Балтазаром, усердно высматривающим что-то и ничего, не находящим, он бродил, глядя, как раскрываются розы, как наливаются фрукты на шпалерах, как солнечный свет золотит листья дуба и молодые побеги в роще; глядя, как развертываются и поблескивают листья водяных лилий и серебрится пшеница на единственном засеянном участке; слушая скворцов и жаворонков и олдерейских коров, жующих жвачку, лениво помахивая хвостами с кисточками. И не проходило дня, чтобы он не испытывал легкой тоски просто от любви ко всему этому, чувствуя, может быть, глубоко внутри, что ему недолго осталось радоваться жизни.