Интеграл похож на саксофон - [72]

В Минске после концерта за кулисы пришел молодой человек неприметной наружности. «Какой у вас звук! — сказал он. — Простите, это настоящий „Otto Link“?» Я снял мундштук с саксофона, показал. Молодой человек заметно взволновался. «Мне мой дядя, дипломат, недавно привез почти новый „Сельмер“ шестой марки… Я предлагаю вам этот саксофон в обмен на ваш старый, но с мундштуком, с „Otto Link“».

В ту ночь спать я не ложился. Я ходил по номеру из угла в угол, как зверь в клетке, и вслух рассуждал с Сашей Морозовым, что мне делать. Ситуация была как в классическом монологе любителя вареных раков (здесь по три рубля, но маленькие, а за углом — во какие! — но по пять…). В конце концов Саша резонно рассудил, что новый мундштук я, быть может, еще достану, а вот новый саксофон — никогда.

Домой я вернулся с щегольским двухцветным футляром, в котором лежал сверкающий лаком «Selmer Mark» № 6. За мундштуком пришлось ехать к Сереге Герасимову, он к тому времени поднаторел в своем деле и продал мне экземпляр, в звуке которого были «колокольчик» и «земля».

«Асфальта» из него я так никогда и не выдул.

Во Владимире, пока мы были на сцене, какой-то злоумышленник стащил из артистической мой французский двухцветный футляр, вещь без саксофона совершенно бесполезную. Я был в панике. Сакс — инструмент нежный, он не выносит физических грубостей, от этого перестает крыть, звук затыкается. В общем, это все равно что месячного младенца голым по поездам таскать.

Еще в 1962 году я видел у американцев из оркестра Бенни Гудмена футляры по форме саксофона из толстой сыромятной седельной кожи сливочно-желтого цвета. Они висели на плече, как автомат. Я решил, что это то, что мне надо.

Город Владимир седлами не богат — это вам не Техас. После долгих поисков удалось найти мастерскую по индивидуальному пошиву обуви. Подходящая кожа была одного сорта — черная для хромовых голенищ. Мастер Володя дал себя уговорить. Мне кажется, ему было просто интересно. В Штатах на конвейере вроде «фордовского», где все операции разработаны до мельчайших подробностей, такой футляр сделали бы часа за три. У нас — тоже за три, но не часа, а дня.

Вещь все равно получилась корявой, кустарной, кое-где торчала зеленая бязевая подкладка, молния на закруглениях закрывалась с трудом, накладные карманы на заклепках сидели неровно, но я благодарен был Володе за его настойчивость, терпение и профессиональное любопытство. С этим футляром я проехал потом весь Советский Союз, вдоль и поперек, держа сакс на плече (в положении стоя) или на коленях (в положении сидя), и даже вывез его потом с собой в эмиграцию.

Там же, во Владимире, со мной познакомилась юная девица, по виду старшеклассница, странное поэтическое создание. На прощание она дала мне письмо, в котором были такие строки:

Я одинок,

Я страшно одинок,

И сам себе я мою ноги,

И стелю постель…

КООПЕРАТИВ

Я хорошо знаю Ленинградский парк Победы на Московском проспекте. Я исходил его из конца в конец, толкая коляску по заснеженным дорожкам. Галя настаивала, чтобы я «гулял с ребенком» (эти слова произносились с некоторым надрывом) не менее двух часов, потому что «ребенку нужен свежий воздух». Надрыв у Гали выражал подспудное — в душе она считала меня бесполезным человеком. Действительно, что за муж? Дома бывает мало, все время разъезжает по своим гастролям, да и зарабатывает…

Много позже, после нашего развода, я придумал шутку о том, что татарское иго для всех длилось 300 лет, а для меня — 317. Галочка по генетическому своему устройству — воин, завоеватель, а я — ремесленник, артизан, погрязший в мирном труде. Ее душа жаждала опасности, битвы, риска, чего-нибудь такого, отчего кипела бы кровь.

Первые признаки семейных баталий появились вскоре после свадьбы, года через два эти битвы приняли нешуточный характер. Причиной ссоры могло стать что угодно, например ревность. Галя скандалила беззаветно, с упоением и полной самоотдачей. После разогрева в словесной перепалке в ход шли предметы, сначала мягкие и небьющиеся, потом твердые, но небьющиеся, а дальше, как у Чуковского в «Федорином горе»:

А за ними блюдца, блюдца

— Дзынь-ля-ля! Дзынь-ля-ля!..

На стаканы — дзынь! — натыкаются,

И стаканы — дзынь! — разбиваются.

Дебош в съемной квартире меня всегда как-то сковывал. Неловко, могут попросить съехать — стены в «хрущобах» тонкие, соседи все слышат. Думаю, именно из этих соображений я однажды пытался утихомирить Галочку подушкой.

Она брыкалась и била меня ногами, жадно хватая воздух, когда удавалось высунуть голову.

Применен был тактический ход: Галя сделала вид, что успокаивается, и как только я ее отпустил, бросилась к балкону. Лицо ее сияло жаждой мести, победы любой ценой, даже ценой своей смерти. Она проворно вскочила на перила, намереваясь прыгнуть вниз. Мы жили на четвертом этаже. Я, как в тумане, бросился, мертвой хваткой вцепился ей в руку и силой втащил обратно. Крепко обнял и не выпускал, пока не кончилась истерика.

От пережитого у меня дня три останавливалось сердце, когда я представлял себе Галю в легком халатике, распластанную в неестественной позе на мерзлой земле, и себя, с ужасом понимающего, что жизнь кончилась, что моя дорога теперь — в лагерь, за колючую проволоку. «Женоубийца, — шептали бы за спиной, — а говорят, красавица была…»