Инструмент - [56]

— Не вернешься?

— Они очень терпеливы, но по временам им со мною бывает трудно. Им хочется остаться вдвоем. Они в таком возрасте, когда другие люди не нужны. А если я в доме и Сеймур старается вести себя как ни в чем не бывало… А, к черту! Не вернусь я сюда.

— Куда же ты поедешь?

— По правде говоря, меня не прельщает сумасшедшая жизнь в Нью-Йорке. Но там будут все мои друзья, а осенью жить в Нью-Йорке забавно. Новые постановки, интересные вечера. Осень в Нью-Йорке — это скорее весна, если не считать погоды. После Рождества все оттуда выкатываются, и может, я сниму дом в Нассау или где-нибудь еще.

— Ты свое будущее как следует обдумала.

— Что ж, пришлось. Ты не захотел обдумать, значит, мне надо было этим заняться.

— А если я приеду в Рено?

— Если ты собираешься приехать, скажи мне об этом сейчас или хотя бы перед моим отъездом.

— Почему?

— Потому что, уехав из Ист-Хэммонда, я уже не буду твоей. Мне было приятно с тобой, но теперь надо привыкать к кому-нибудь другому. И чтобы с этим другим тоже было приятно. Я все-таки человек, со мной нельзя так обращаться. Я не взваливаю всю вину на тебя. Все мы эгоисты. Но теперь мне надо стать по-настоящему эгоисткой, чтобы не превратиться в ужасную зануду, которая сама себя жалеет и ждет, когда мужчина швырнет ей косточку.

— Значит, ты решила завести новый роман?

— Да, с первым, кто мне приглянется. Вряд ли из этого что-нибудь выйдет. Не вижу такой возможности. Но мне надо кем-то отгородиться от тебя, а со следующим дело, может быть, пойдет на лад. Это не угроза — тебе не хочу угрожать. Но почему бы не признаться, что у меня есть кандидат на первый опыт. Он живет в Сан-Франциско и уже спрашивал в письме, правда ли, что я буду в Рено?

— Вот так в светском обществе дают отставку любовникам?

— Это, собственно, не отставка. Ну ладно. Это декларация независимости. Отречение. Прокламация эмансипации. Да как бы ни называлось. С таким же успехом можно назвать это криком о помощи. Брось мне спасательный пояс.

— Значит, мы последний раз вместе? — сказал он.

— Последний раз вместе у нас уже был.

Она спрыгнула на пол с другого края кровати, не с того, где он сидел, и пошла под душ. Вскоре он тоже пришел туда. Он подал ей полотенце.

— Будь добр, оденься, — сказала она. — Мне надо укладываться, времени осталось мало.

— Ты уже в дороге?

— Да, я уже в дороге.

— Спешишь в Сан-Франциско, к своему другу? Она остановилась, надевая бюстгальтер.

— А это уж не твое дело, — сказала она.

На другое утро, когда он знал, что ее уже нет здесь, природа дала ненужно яркое освещение для мертвой пустоты Ист-Хэммонда. Стоял теплый, ясный сентябрьский день, и люди ходили по улицам налегке, с непокрытыми головами, щурясь на солнце и раздвигая губы в улыбке, лишенной веселья. Он записал себе для памяти, что во второй картине второго акта, в сцене убийства, во избежание штампа не следует давать затемнение.

III

И вот опять, в третий или четвертый раз Янк Лукас жил так, как ему хотелось жить, — один на один со своей работой. Удивляясь самому себе, он переключился на прежний лад без всякого труда. У него было два более или менее правдоподобных объяснения, почему ему с такой быстротой и легкостью удалось снова сесть за пьесу. Он было ждал и готовил себя к тому, что физическое отсутствие Шейлы Данем вызовет в нем смятение. Но прошла неделя-другая, залитая солнцем тоска по ней исчезла, и он совсем не замечал ее отсутствия.

Ему трудно было объяснить себе, почему так легко, он восстановил свою независимость, но это подтверждалось его душевным состоянием, душевным настроем. Чем ни объясняй, а он мог жить без нее.

Ответ на почему таился где-то глубоко внутри, среди атомов, клеток и кровяных шариков, составляющих Янка Лукаса — существо, чем-то загадочное и для него самого и для всех других людей. Окулист мог бы сказать ему, почему он страдает близорукостью, генетику, вероятно, удалось бы определить причину его худобы. Но в конечном-то счете кто скажет, почему он — Янк Лукас, почему или как он стал Янком Лукасом, и всех знаний в мире, всей научной информации не хватит на то, чтобы объяснить вещи более сложные, чем сера у него в ушах. Он гордился своим инстинктивным пониманием человеческого поведения, мотивировки человеческих поступков, но у него хватало скромности остановиться в нужный момент: он останавливался, когда уже не мог переселиться в души своих ближних и чувствовать и видеть все, как видят и чувствуют они. За этим пределом художник погибал, у него прерывалось дыхание. (За этим пределом даже философы и богословы теряют почву под ногами и задыхаются.) Лучшие объяснения чаще всего самые простые, самые простые — самые лучшие. Через миллиарды лет, быть может, выяснится, что Бог — это лишенный телесной оболочки человек с длинной седой бородой. А быть может, и Янк Лукас! Но сейчас, не обладая ни божественным всеведением, ни божественным всемогуществом, ни божественной вездесущностью, Янк Лукас довольствовался земными объяснениями своих земных дел: он может обходиться без Шейлы Данем, потому что у него пропала потребность в ней и потому что он ушел с головой в свою пьесу.