Инстербург, до востребования - [37]

Ася встала, чтобы обнять его, задела пустую бутылку из-под вермута, и она раскололась на 418, если не больше, кусков. Долго придётся собирать. Надо было сказать: мазлтов, — а не: чёрт с ним со всем.

— Даже тебя?.. Этого не будет. Мы ведь кармическая пара, не расстающаяся на протяжении тысячелетий, как ты забыл?

[Жанна: запись № 27]

«Ася,

помнишь наш единственный нормальный разговор, когда я сравнила нас с этими двумя жидами, Диланом и Коэном?

Последний спросил, сколько времени Дилан потратил на сочинение песни „One More Cup Of Coffee“, или не помню, какой, они у него все одинаковые, американский фолк всё-таки лучше слушать в исполнении Джоан Баэз. Дилан ответил: „Пятнадцать минут“, — и тогда Коэн, который уже несколько лет не мог сделать из своей композиции что-то внятное, почувствовал, что жизнь проходит мимо.

А жизнь не может просто так идти мимо, она не Дзержинский, который шёл, увидел мальчика и ничего не сделал — а мог бы и бритвой полоснуть. Она убивает. Так она устроена. Мне говорили, кто её так устроил. Я забыла имя. Кажется, это всё-таки не ваш жидовский JHWH. Вы слишком много на себя берёте.

Что вы смогли правильно сделать — это отобрать у русских язык. На столе у моей матери лежит распечатанный на допотопной „Ятрани“ лист А4: „Приказ объявить личному составу части касающейся“. Меня убивает терминология. Что это за сакраментальная „касающаяся часть“? Ни командир, ни делопроизводитель не понимают, насколько этот канцелярский бред комичен. И эта военчасть теперь везде.

Вы, евреи, вырезаете язык народа и приживляете свой.

Вы превратили немецкий язык в сборную солянку из баварского диалекта[6], библейского иврита и суржика, назвали его „идиш“ и теперь восхваляете лохов, писавших на нём жалобную дребедень вместо того, чтобы резать врагам глотки или хотя бы пытаться сбежать от них, как Анелевич.

Тебе было легко писать статьи на любую тему. Роберт Циммерман от журналистики. Я так не могу. Собирать новый текст из разрозненных обрывков старых, чувствуя себя Франкенштейном, сшивающим куски мёртвой кожи, и понимая, что Франкенштейну было легче: он создал что-то новое, пусть и ужасное.

Коэн писал „Beautiful Losers“ под амфетамином, и амфетамин ему не помогал. А у меня даже амфетамина нет.

Любой текст — насилие над реальностью. Но для того, чтобы осуществить это насилие, нужно хотя бы на минуту ощутить себя хозяином реальности, а я — словно крестьянин, у которого комиссары забрали землю.

Комиссары не понимали, что это такое — когда отбирают землю: у них самих своей земли никогда не было. Для них естественное состояние — когда нет своей земли, своего государства, только оторванная от жизни идея, мечта о Небесной Школе, где они переучат все народы на свой манер, переведут все языки на свой иврит, сожгут чужие словари и будут торжественно наблюдать, как из великого пепла возрождается Единая Книга. Их книга, конечно. Тоталитарная алхимия.

Думаешь, я завидую тому, что ты получила официальное право на мою историческую родину?

Мне раньше не было всё равно. Сейчас уже всё.

Ася,

Жаботинский — не Томас Манн.

Даже не Жан Поль Рихтер. Хотя у последнего перо не в пример легче. Впрочем, это почти кощунство — сравнивать немецкое барокко и еврейскую публицистику.

Клезмер — это не лютеранские гимны. Сраный Короленко — не „Einstürzende Neubauten“.

В вас нет величия. Вы его проебали.

От твоих статей-однодневок ничего не останется, даже эти мои ломаного израильского шекеля не стоящие дневниковые записи лучше.

Я свободнее тебя. Любой уличный сумасшедший свободнее тебя.

Ты лжёшь не так, как я, — ты лжёшь по-настоящему.

Тебя оттолкнуло от меня не понимание того, что любой квалифицированный психиатр поставит мне диагноз „парафрения“, а осознание моей инаковости, возвышающей меня над тобой.

Человек, всю жизнь просидевший дома, оказался радикальнее того, кто ездил стопом по всей стране, участвовал в антиправительственных демонстрациях, сбрасывал пьяных люмпенов с лестницы, — вот оно как.

Еврейская пассионарность оборачивается волей к жизни, а воля к жизни, доведённая до логического завершения, — это неприятие трансцендентного.

Немецкий прагматизм, как это ни парадоксально, оборачивается принятием трансцендентного. Нет человека более практичного, чем художник, который послал на хуй карьеру, потому что развивать свой талант или хотя бы не дать пропасть его остаткам — самое лучшее, самое практичное, что художник может сделать в своей жизни.

Ведь настоящую карьеру он всё равно не сделает: у него руки не под это заточены. У него безумные образы мелькают в глазах, а не цифры, как в счётчике такси.

Ты ни черта не понимаешь.

Ты не поймёшь это, даже когда убьёшь меня.

Ты не поймёшь это даже в Германии, когда какой-нибудь восемнадцатилетний неонацист убьёт тебя.

Есть только камни между нами.

Прости».

«тварь

хватит врать

чисто по-человечески прошу».

«Извините, этот пользователь разрешил оставлять комментарии только тем, кого включил в друзья».

13 [2008]

— Отлично, — сказал Миша, который читал этот текст, заглядывая Асе через плечо. — И санитары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной. Я утром два её ящика внёс в чёрный список, так она мне с третьего понаписала мерзебургских заклятий. Обещает накатать на меня телегу в русское посольство в Германии. Этого следовало было ожидать.