Инсектариум - [9]

IV

И девочка, её напёрсница, постыдно пустая, как старый напёрсток, вдруг стала сызнова наполняться. Чем — Ей было пока неведомо. Тем не менее — это бродящее Нечто, замешанное на терпких, скрипучих старухиных словах, настоянное на странных её устоях; Нечто, дурманящее душу вернее доброй браги — внезапно возникло в девочке необъяснимой, но вполне осязаемой мощью, неодолимым всесилием своенравно полилось из набухшего сердца Её в упругие трубы вен и потекло по ним, жгучее, как солнечная жижа. И постепенно так много стало в девочке пьяного сока, что, казалось, уколи Она иголочкой осветившуюся Им изнутри кожу — и немедленно образуется на её поверхности густо-золотая, исходящая паром капля.

Ослепшие — уже давно, с наступлением ночи, — глаза девочки были плотно закрыты, однако теперь изнанкою век ясно осязала Она полноцветие взволнованного зноя. И неспроста: то кипящий нектар всех Светил омывал сухие Её глазные яблоки, как солёная, напитанная рассветным солнцем, морская волна омывает прибрежные камни. Чуть позже, натешившись своею забавой, он скопился под сомкнутыми девочкиными веками и щедро прогрел нежные эти лепестки, отчего самой девочке вдруг сделалось нестерпимо красно. Она распахнула глаза — и… хлынул из глаз Её густо-пунцовый сок, пьяный нектар солнца, пульсировавшего в девочкиной груди; солнца, опутанного сетью Её артерий, вен и капилляров. Он фонтанно хлынул наружу: в чёрное небо, казавшееся неотделимым от чёрной земли, и растёкся меж них, и тем самым рассёк их единство надвое огненным клинком горизонта. И та тьма, что очутилась над его пылающею полосой, поголубела; а та, что — под, — заплыла асфальтом и проросла в верхнюю — высокими мачтами фонарных столбов, грузными шафанерами сталинских построек, одноногими великанами тополей, увенчанных зелёными гривами, пепельно поседелыми городской пылью.

А потом солнце, покинув клеть рёбер девочки, медленно поползло вверх по трубе Её горла пульсирующим комом и, чуть собравшись своей вязкой и горячей, как хмельной мёд, плотью у девочки во рту, — вырвалось в небо, ошпарив Ей губы.

Застыв в лазури, солнце поглядело вниз. Земля, укрывшаяся под хитиновым панцирем асфальта, была уже людной: суетливо мельтешащей человечиной хаотично рябил чёрствый и серый её покров. Единственным, крестоподобным островом в этой безрыбной ряби казался ребёнок, распятый на асфальте. То была — девочка, наряженная (по поводу ли, по глупости ли?) в лучшее своё платье; маленькая темноглавая девочка с короткопалыми мозолистыми ступнями, обутыми в безжалостно узкие лодочки; девочка (то есть, разумеется, Та, кого мы ещё в самом начале нашей истории условились обозначать этим именем)… Девочка видела только небо, глубокое и голубое небо, да белевшие в нём заснеженные острова облаков. А ещё видела Она птиц, которые напоминали Ей те спасательные судёнышки, что всегда так самоотверженно и стремительно летят к месту недавнего кораблекрушения.

За мгновения, проведённые в синкопальной темноте, девочка успела хорошенько разглядеть свою бабушку-колдунью (искуснейшую из тех, что никогда не рождались), но всё же не торопилась поведать о ней небесному океану. И даже не потому, что воды его стоячи. Причина, видимо, крылась в том, что воде доверяла девочка лишь дурные сны; а старуха, научи она и моего милого читателя хоть чему-нибудь волшебному — и ему едва ли показалась бы одним из таковых.

Затылком девочка сквозь асфальт слышала живое гудение родной земли. Скулами и лбом ощущала голубой плеск неба. Душой же спокойно видела Она ласковую пляску солнца, что ещё совсем недавно теплилось в Её собственной груди.

Распятая на асфальте, девочка оставалась неподвижным островом в ряби толпы, обступившей Её гомоном волн. Короткая, подобно самой жизни, стрелка наручных часов конвульсивно дёрнулась и замерла на отметке:

V

Это случилось в пятницу.

Мне говорил ты, что день без меня

Мне говорил ты, что день без меня —

не день;

Каждый, мол, час — площе жизни без Божьей опеки.

Вот бы

задним ходом — пару недель

В прошлое отскрипеть: дух его — отпет ли?

Выгорел в Тень воплотитель дерзких идей:

Злее томленья разлуки — тление в пекле

Ссоры. Пожалуй, сорней того и горше —

Лишь смехота механических пантомим,

Коль постановщик — Судьба. Молясь, как негоже,

Я моего величаю святого — Гошей:

Он из всего, что привычно зовётся Моим,

(Веришь ли, милый ты мой) — наименее мним;

(Видишь ли, ясный ты мой) — наиболее явствен,

Верный, как время, закону «Ни шагу — вспять».

Словно стесняясь пресных людских напраслин,

Сальною чёлкой седьмая прикрылась пядь…

Влоб говоря, змий зелёный мне — в каждом ястве

Чудится: бросила пить, разучилась спать.

О, пантомима!.. О, расквитаться б с нею —

В горле слова застревают, цепляясь за ком.

Ты люденеешь, не по летам леденея;

Время уходит — это тоже закон.

Бабушкой сказано: надвое рваться больнее

Смерти общим, чуть найденным, языком —

Этим, что молвил, мол, быт без меня — беда:

Будто, мол, зеркалом каждым скалится старость…

Выбор мой был меж «сейчас же» и «никогда»;

Ставя на «нынче — к тебе», под удар подставилась.

На шутки с разлукою всякий — плохой тамада;