Иностранный русский - [8]

Но никакие трудности с согласными и гласными не могли сравниться с произнесением великого и могучего, ужасного и непостижимого звука Ы. Ни один язык в мире не придумал такой удивительный звук. Возможно, в этом звуке и кроется вся непостижимая русская душа: левитановские пространства, раздолье, тоска и простор, загадочная русская хандра и хлебосольные застолья. Ы-ы-ы-ы.

Вот уж где нам пришлось попотеть. Но об этом чуть позже, потому что с Ы вообще вышла отдельная история. А сейчас я просто хотел сказать, что начинал привыкать к новой работе.

Еще две недели назад эти дикие дети гор были для меня на одно лицо, сейчас же я безошибочно выхватывал «своих» из черноголовой смуглолицей толпы, слоняющейся на перемене по коридору. Однажды, когда они сидели, склонившись над прописями (это порекомендовала мне, конечно, Каролина – постановка письма и постановка звука идут одновременно, не знаю, как это работает, но правда – чем лучше писали мои студенты, тем внятнее и правильней становилась их речь) – я неожиданно отпустил внутреннюю пружину, которая всякий раз плотно сжималась перед тем, как я входил на территорию института, и разжималась только вечером дома, когда я кормил своего домашнего тирана Филюшу.

Но в тот день, это был примерно двадцатый мой день на группе, я вдруг как будто со стороны посмотрел на эти склоненные черные головы, немного неуклюже, непривычно сжатые в пальцах ручки, сдвинутые от усердия брови, и курсанты вдруг показались мне такими еще в сущности пацанами. Им было от семнадцати до двадцати двух. Мальчишки, у которых война украла детство, и сейчас они как будто смогли вернуться в него.

Они выводили очередную «мама мыла раму» или, что ближе к реальности, «Я студент. Я учусь в институте. Я из Ирана». Прописи нам достались от предыдущей группы: рачительное руководство решило не печатать новый тираж, пока имелся остаток прошлогоднего, поэтому ребята старательно обводили «из Ирана», зачеркивали аккуратненькой тонкой линией, а рядом криво приписывали «из Афганистана». Мы даже устроили соревнование, кто найдет больше таких остатков Ирана и исправит пропись для афганских студентов. Они с радостью взялись метить территорию: самозабвенно меняли Тегеран на Кабул, иранские риалы на афгани, а студента Армана на студента Ахмада. «Я», «я», «я», – галдели они и тянули руки, стараясь получить плюсик за каждую находку. В конце уроков плюсики превращались в оценки. Им это нравилось. Лица их открывались, глаза светлели, теперь я знал, что все они умеют улыбаться, и улыбки эти необыкновенно чисты и радушны.

Но и они учили меня постоянно. Однажды, заглянув в тетрадь Ахмадшаха, я ахнул: все слова он писал ручками разных цветов, как будто плел ковер.

– Ахмадшах, почему ваша тетрадь похожа на попугая? – спросил я весело-изумленно и вывел на экран электронной доски изображение птицы, чтобы было понятнее. «Это попугай, а это – ваша тетрадь».

Ахмадшах внимательно посмотрел на доску, на несколько секунд задумался. Я повторил вопрос. Другие ребята лезли через его плечо, перегибались, заглядывали, ждали.

– Патамучта красиво, таварыщ препадаватэл, – важно ответил мне староста, демонстративно открыл колпачок оранжевой ручки и вывел следующее слово.

Теперь взгляды были обращены на меня. Староста сказал «красиво», что скажет товарищ преподаватель? В тот момент я подумал, что, возможно, в чем-то парень прав. Пусть у них свои представления о красоте. Если это не мешает делу, почему бы и нет.

– Красиво, – ответил я Ахмадшаху, и ребята одобрительно загудели.

Но стоило только мне расчувствоваться и на секунду расслабиться, как «детки» тут же попытались нагнуть меня. В перерыв я вошел в мужской туалет и застыл, не веря собственному носу: в помещении стоял резкий характерный сладковатый запах травы. Три первые кабинки были пусты, а из последней сочился дым, и слышалась напряженная тяжесть чужого дыхания, которое безуспешно старались успокоить, чем только еще сильнее выдавали себя.

– Кто здесь?

В ответ раздалось лишь шуршание и смешки.

Это было ЧП.

Конечно, мне следовало сразу вызвать подмогу, пригласить старшего дежурного, позвонить воспитателю – майору Мачихо, который продул бы непокорным товарищам уши и мозги согласно уставу, но я решил дождаться, когда откроется кабина.

Нарушители не спешили. В туалет заглядывали другие студенты, но я закрыл внешнюю дверь и остался ждать. Начался урок. Угроза штрафа нависла уже и надо мной, но это было делом принципа. В очередной раз крикнув «открывайте», я стукнул кулаком по двери кабинки, и неожиданно дверь поддалась.

В кабинке находились трое: один парень занимался у Каролины, двое были мои – Захарулла и Мохаммад.

– Пожалуйста, товарищ преподаватель, – сказал Мохаммад, стараясь протиснуться мимо меня. Он хихикнул и обдал меня запахом марихуаны. Глаза его стали еще косее, чем обычно, казалось, он смотрел теперь внутрь собственного черепа.

– Стоять! – скомандовал я и положил руку ему на плечо.

– Что? – уставился сквозь себя Мохаммад, а двое его подельников напирали сзади, готовые в любую секунду поднажать и свалить меня на кафельный пол.