Иностранная литература: тайны и демоны - [104]
Еще одна важная особенность «Уленшпигеля» – «Уленшпигель» сочетает и «Илиаду», и «Одиссею», то есть и образ действий, и картину того мира, в котором герой живет. После де Костера представить Фландрию другой уже при всем желании невозможно. Любой человек, который приезжает в Голландию сегодня, видит ее приметы, как их записал де Костер. Голландия может легализовать марихуану, однополые браки, американка Мэри Додж может написать о ней «Серебряные коньки», но она все равно будет такой, какой ее увидел де Костер, – с этой избыточной кухней, с этим потрясающим народным долготерпением и народным же юмором, с этими толстыми трактирными девками, которые смеются сальным шуткам едоков. Два символа Голландии во всем мире – это не марихуана и не каналы, а черная колбаса и белая колбаса.
Точно так же все главные топосы Италии знакомы нам прежде всего по «Приключениям Чиполлино». Вся Италия представляется нам, и не без оснований, как огромный огород, окруженный горами и морями. Это плодородная земля, и ее плодородие есть очень важный символ: это вечное, неиссякающее плодородие европейской традиции, плодородие народа, который не дает загнать себя в конуру.
Что же касается морфологических особенностей «Чиполлино» или морфологических особенностей волшебной сказки вообще, одна вещь мне представляется принципиальной и даже как-то особенно дорогой для меня.
Людей оскорбляет любое отклонение от эталона. Европейское сознание не всегда было политкорректно. Оно было достаточно критично и к содомии, и даже к афро-американцам. Но вот к толстым оно всегда было снисходительно – благодаря, конечно, «Гаргантюа и Пантагрюэлю». Основа пантагрюэлизма, этой жизненной философии Рабле, – обилие и телесное, и духовное, это избыточность во всем. Четверо слуг один за другим непрерывно кидают полными лопатами горчицу в рот Гаргантюа – и у Родари двое слуг совершенно по-пантагрюэлевски запихивают в рот барону Апельсину все, что привозилось на обозах из его многочисленных владений, а когда они устают, их сменяют двое других. Но обратите внимание, что из всей сволочи, которая засела наверху во фруктово-овощной саге Родари, барон Апельсин – единственный приличный человек. Он, во-первых, все-таки добрее, как все толстяки, во-вторых, он способен к эволюции. Какова судьба барона Апельсина в страшной для богатых, финальной овощной драме, которой заканчивается «Чиполлино»? Он перевоспитался. Он стал грузчиком и в качестве грузчика очень похудел.
Для барона Апельсина не все потеряно, не то что для толстяков Олеши. Его «Три толстяка» – это символ побеждающего потребления, всеобщей жирности, чудовищной бездуховности, это страшный образ, который правит миром. Олеша, конечно, научился этому у всеобщего нашего отца Маяковского, который так ненавидел толстых людей, что это у него главная примета всего отрицательного. Помните «Сказку о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий»? «Петя, / выйдя на балкончик, / жадно лопал сладкий пончик: / словно дождик по трубе, / льет варенье по губе». Хотя сам Маяковский был известен тем, что мог выпить шесть порций компота и просил еще. Вот и «Три толстяка» удивительным образом сумели сыграть на вечной русской ненависти к толстым. Как пояснил мне когда-то Алексей Иванов, мы не любим толстых потому, что у нас всего мало. Но для Джанни Родари, с его европейским сознанием, толстый – это хороший, а подозрительны как раз утонченные персонажи вроде вполне себе овального принца Лимона и графинь Вишен.
Каковы же архетипические особенности мира, в котором действует социальная волшебная сказка, неисследованная, не описанная толком, темная для большинства исследователей социальная волшебная сказка?
Во-первых, сказка такого рода всегда базируется на одной из форм угнетения, которые вообще имманентны любому сообществу, и мечтает о том, что рано или поздно от этой страшной зависимости освободятся все. Волшебная сказка – это сказка не о социальном угнетении, а об угнетении в более широком смысле. Безумный Хлебников мечтал: «Я вижу конские свободы / И равноправие коров»[104]. Об этом же под влиянием Хлебникова мечтает и Николай Заболоцкий в поэме «Торжество земледелия» (1929–1930). Я уж не говорю о других формах угнетения, таких, например, как угнетение школьников, которых мучили орфографией, и немало ученых были сторонниками упразднения орфографии. Если советская власть декретирует отсутствие царя, вещь невозможную, почему она не может декретировать вечную весну и всегда солнечную погоду? То есть сказка XX века всегда опирается на те имманентные, те неизбежные данности, на то неизбежное угнетение, которое отменить невозможно.
