Иногда корабли - [9]

Что-то более нежное попробуй-ка сочини-ка,

Чтобы так, как у нас, под сладким запахом вереска.

Мы лежим во мху, над нами шумит эпоха,

Крупные ягоды падают нам на щёки,

Никогда не бывало так хорошо, никогда не бывало так плохо

Вспоминать то детство, которое мы прощелкали.

Мы лежим во мху, ягоды ловим губами,

Черными от сока, запекшимися, как у старцев.

Золотое детство, которое мы про**али,

В котором мы безнадежно хотим остаться.

Мы лежим во мху, в пахучем сосновом крошеве,

Ноги искусаны, по камням пробегают ящерки.

Из-под обычных нас проступают вдруг мы – хорошие,

Мы чудесные, мы простые, но настоящие.

Мы лежим во мху. А рядом такое озеро,

Где мостки темнеют от капель, с волос стекающих,

Где красиво летом и так хорошо по осени,

Где знакома каждая досочка, каждый камешек,

Но мы лежим во мху. И сосны дрожат иголками,

Столько слов – существующих не ради правды, но ради выброса,

Почему все такое сладкое, но одновременно такое горькое,

Почему мы столько теряем, пытаясь выбраться?

Мы лежим во мху, здесь приходит это великое понимание,

Что вода течет, что воздух прозрачен, что люди – толпами,

Что когда-то мы были теплыми, были маленькими,

Ловили мыльные пузыри и пушинки тополя.

Мы лежим во мху. Пузыри все досуха выдуты,

Мы не просто здесь. Мы слепые, смешные, пленные.

Сухие слезы – это Господь нам выдумал,

Чтоб мы знали,

Что не закончилось

Искупление.

Ленский

Почему-то летом все время на все плевать,

Небольшая бричка спрятана в перелеске.

Господа, Онегину больше не наливать,

У него дрожит пистолет и все небо в Ленских.

Самый старший Ленский сутул, невысок, сердит,

Он корректен в формулировках, но зол до дрожи.

Кстати, облако, на котором он там сидит,

Принимает то форму кресла, то форму дрожек.

Самый младший Ленский летает туда-сюда,

Вот он, машет руками, неслышно о чем-то шутит,

А на нем нелепый заляпанный лапсердак,

И к щеке прилип одуванчика парашютик.

Двое Ленских отчаянно режутся в поддавки

Но похоже, что Ленский Ленскому проиграет,

Третий смотрит на это дело из-под руки,

Солнце вспыхивает на острых фигурных гранях.

Ленский с удочкой меланхолик. «Скорей, тяни!» —

Восклицает Ленский, мнящий себя богемой.

Стайка Ленских о чем-то шушукается в тени,

Говорят, наверно, о Тане? О Геттигене?

И куда ни смотри – вот Ленский румян и бел,

Ленский взрослый и Ленский в тапочках и панамке.

Наконец у рыбака клюет воробей.

Он спускается вниз из всей этой коммуналки.

Под ногами теплые камни, трава, земля,

Он снимает очки. Аккуратно цепляет леску.

«Ну так что, – говорит – ты будешь уже стрелять?

Выбирай давай, какой тебе нужен Ленский.

Посмотри, это все бриллианты, графья, князья,

Выбирай, в кого отсюда попасть удобней».

Вот Онегин смотрит на удочку. Воробья

И на Ленского. И на солнце из-под ладони.

И зажмурив глаза, потому что такой сюжет,

Что нельзя не стрелять. В горячем июньском блеске,

Наплевав на все, в тоске и на кураже

Он стреляет в воздух. А попадает в Ленских.

Он не пьян, он не понял, он помер, он слишком мал.

Он по мокрой траве обалдело бредет куда-то.

Младший Ленский летит за ним, как большой комар,

На поляне застыли кони и секунданты.

Золотые блики скользят под густой листвой.

Пахнет медом и хлебом утреннего замеса.

Он стоит, обхватив руками замшелый ствол.

Между небом и ним удивительно много места.

Львиный реквием

Самый главный банальный итог: уходи, уходя,

Покидай этот гибельный прииск, чумные бараки.

В каждом облаке спрятано двадцать стаканов дождя:

Ярко-синий поток и колючий ожог минералки.

«…»

В каждом облаке спрятано.

Стоп.

Послушай.

Это не нам.

Ты когда-нибудь в принципе знал что-нибудь про облако?

Облако – это пар,

Поднимающийся от окна,

Это мятая вязь прицела,

Ошибка

облика.

Кромсает облако

Маленький альпинист.

Раздирает облако

Девочка в горной местности.

Ненавидит автопилот, загребая вниз.

Обнимает пьяница, вверх бредущий по лестнице.

Это облако, ты, ты, городская шваль,

Никогда не видавший облака, ты рисуешь

Горизонт – как грубую нить, как изнанку шва,

Как ночную мечту столичного рукосуя.

Эти пухлые щеки Зефира,

Амура,

Ра,

Что ты пишешь о нем, ты, сорвавший медаль Стаханов?

Ты, кто знает о нем лишь только, что в нем —

ура —

Помещается минимум двадцать полных стаканов.

«…»

И фонтан голубой голубиную роспись вершит,

Нержавеющий кран, перемазанный пеной и пастой,

Запотевший лотошник пломбир между вафель крушит,

И гудит колольня у ног – это, кажется, Пасха.

«…»

Ты! Ты! Знаешь этот пломбир?

Сливочный вкус на язык,

Лимонный – в изнанку,

Это Федоров и Беллинсгаузен,

Аляска и Мозамбик,

Это – так, как под одеялом читать Незнайку.

Это – Пасха? О чем ты бредишь, помилуй, Бог,

Это звон кандалов, это дудочка крысолова,

Это треск тошнотворный об стенку стучащих лбов.

Это слово любовь – тоже,

в целом,

плохое слово.

Ты, ты, ты, что ты знаешь

Про слово

снег?

Восьмиперых птиц в тетрадке своей малюя?

Те, кто любят меня за мной – говоришь ты мне,

Те, кто любят меня, останьтесь целы – молю я.

«…»

То, что нас заберет, разведет в себе, соединит —

Это двадцать стаканов воды – европейской – из крана,

Это малая рана в бинте с подогревом саднит,

То есть – скажем по-гамбургски – истинно малая рана.

«…»

Ты говоришь, Маркс,

добавочная

стоимость.

ты говоришь. Слова – облака и вата.