Иное... - [20]

Я потом долго шла, тревожно обдумывая и то, что могу исчезнуть как духовная единица и то, что и в этом месте таком мрачном, сыром, мерзостном можно оставаться личностью, можно вновь возрождаться и испытывать новые чувства к другому человеку.

Мне вдруг так захотелось сказать Андрейке, что я чувствую к нему, и я уже даже собралась развернуть свою голову, как внезапно справа от меня появилась та самая заветная, вожделенная белая, деревянная дверь, с облупившейся краской и ржавой, железной ручкой.

На доли секунд, от неожиданного ее появления, я опешила… и остановилась, а Андрейка неожиданно схватил меня за плечи и подтолкнул к двери. Я порывисто вытянула руку вперед, и крепко вцепилась в ручку. И пока Андрейка, заслоняя меня спиной, от нападающих на нас самоубийц распихивал, раскидывал их в стороны, поминая ихнюю мать, рванула дверь на себя, та пронзительно скрипнув, точно не скрипнув, а взвизгнув, подалась на меня. Быстро и не менее резко раскрылась так, что я даже не поняла, когда успела выпустить ручку, и передо мной появился плотный, белый туман.

И в ту же секунду позади меня стихла потасовка, а Андрейка нежно огладив мои волосы рукой, подтолкнул меня в спину, да очень тихо шепнул:

— Ступай вперед, Олечка, и будь смелая и сильная… ничего не страшись, девочка моя… Люблю тебя!

Люблю! Люблю! Люблю!

Прошелестело надо мной, прозвучало в моей голове, екнуло в моей груди и отдалось болью в моих разрезанных, располосованных и истекающих кровью руках. Я на миг закрыла глаза. Мне казалось я больна и брежу… или это долгий томительный сон… Мои ноги сами по себе шагнули вперед, а дверь тихо скрипнув, закрылась.

Люблю! Люблю! Люблю!

— Я тоже тебя люблю! — громко выкрикнула я и поспешно повернувшись, открыла глаза намереваясь выскочить обратно и остаться с Андрейкой там… в том коридоре.

Но теперь позади меня не было никакой двери, лишь серая, замызганная, бетонная стена… никогда ни беленная, ни крашенная и такая же, как и стены в коридоре давно не ремонтируемая. С отвалившейся штукатуркой, огромными, корявыми дырами из которых выглядывали рваные края бетона, похожие на те раны, что я так долго наблюдала в бесконечном коридоре у тех безумных самоубийц.

— Люблю, — прошептала я напоследок, понимая, что назад пути уже нет и теперь передо мной, что-то новое… иное… и развернулась.

Глава шестая

Я развернулась и глянув на то помещение где оказалась, и в коем более не витал белый туман, вроде как его и не было никогда, горько и громко заплакала, зарыдала, да прижавшись спиной к дранной стене, тяжело сотрясаясь всем телом, сползла вниз на пол, усевшись прямо на серую, покрытую черными въевшимися пятнами, поцарапанную, истертую и точно состарившуюся до срока, с едва видимыми беловатыми прожилками, мраморную плитку.

Новое…

Иное…

Это и впрямь было новое и иное… только не лучшее, а наверно худшее, из всего того, что я могла себе представить и уж намного… намного хуже чем тот разваливающийся, пропахший гниющей древесиной коридор по которому я шла.

Теперь я находилась в туалете… Да… да в туалете… вернее в общественном туалете, очень старом, грязном, никогда не мытом… таком не ухоженном, где просто непереносимо, ужасно воняло отходами жизнедеятельности.

Само помещение было небольшим. Справа от меня за невысокими пластмассовыми, серого цвета, грязными перегородками поместились три унитаза прижавшиеся к стене, притулившиеся к ней словно к родной мамке. Они смотрелись какими-то переломанными, искореженными, с большущими трещинами и дырами по поверхности, кое-где с них и вовсе были сбиты огромные куски фаянса. И все они точно нарочно были обильно измазаны толстым слоем коричневых экскрементов. На унитазах отсутствовали бачки со сливной арматурой, а на их месте торчали ржавые обломки труб, по-видимому, когда-то бачки демонтировали, а установить новые забыли или просто не пожелали. Не было на унитазах также сидений с откидной крышкой, лишь находилась там потрепанная, побитая чаша, поместившаяся на широком поддоне- ножке.

Напротив меня, прикрепленная к бетонной стене, висела не менее заляпанная керамическая раковина. Над ней находился латунный, потертый кран, крепко втиснутый в длинную трубу, торчащую прямо из стены. Кран был с двумя вентилями: холодной и горячей воды, плохо прикрытый так, что из его серебристого носика тонкой струйкой вытекала вода.

На левой стене, находилось большое окно с широким подоконником, под которым негромко тарахтела, и тряслась, будто лихорадочная, покрытая ржавчиной рыже-коричневая, чугунная, тяжелая батарея с двумя плоскими панелями между которыми крепились семь ребристых поверхностей.

Немного успокоившись, но, все еще продолжая тихонько всхлипывать, я поднялась на ноги, и, сделав несколько шагов по не менее разрушенному и грязному, покрытому ямами, криволинейному полу подошла к окну. Оно было деревянное, окрашенное в белый цвет, но, как и все кругом, находилось в ужасном состоянии, с облупившейся краской, вздутыми, пузатыми рамами, наполовину сгнившим подоконником, испещренным глубокими щелями, дырами, покрытым плесенью и выглядывающими шляпками крупных, ржавых гвоздей. Само окно было двухстворчатым, а створки с серыми, заляпанными стеклопакетами никогда не мытыми. Они плотно закрывались двумя старыми шпингалетами, укрепленными, снизу и сверху, на одной из оконных створок, той, что была поворотная, и открывалась вовнутрь комнаты. Эти шпингалеты фиксировали створку, соответственно входя штырями, в отверстие планок, врезанных в верхнюю часть откоса оконного проема и подоконник. На самой створке не было ручки, за которую можно было подергать или подержаться, и которая непременно могла помочь открыть это окно.