Инквизитор - [97]

Вскоре мужчины замолчали. Вавилония все стонала и порой вскрикивала; я слышал, как Иоанна напевает ей, очень нежно, словно колыбельную младенцу. Других звуков не было — лишь потрескивал огонь, которому я скармливал пучки хвороста. Через некоторое время даже это занятие стало мне не под силу. Пламя почти погасло, я не мог подняться из-за стола, ибо невыразимая усталость окончательно одолела меня. У меня было чувство, что я уподобился слону, что, опустившись, уже не может подняться. И я сидел, глядя на свою руку, дрожавшую после яростного столкновения с челюстью этого мерзкого распутника. Я ни о чем не думал. Я слишком устал, чтобы думать. И я бы, наверное, так и уснул, если бы не внезапное появление Иоанны.

Она стояла рядом со мной — я не сразу заметил ее. Подняв взгляд, я увидел, что на ней какое-то белье или ночная сорочка — в общем, что-то тонкое, серое и бесформенное. Ее волосы были распущены. Мы долго смотрели друг на друга, и в голове у меня было пусто.

Наконец она проговорила еле слышным шепотом: — Я подумала, что вы предали нас. Но я ошиблась.

— Да.

— Я так испугалась.

— Я знаю.

— Я до сих пор боюсь. — Она осеклась, но собралась с духом и продолжала: — Я все еще боюсь, но уже пришла в чувство. Простите меня. Я знаю, что вы настоящий друг.

Наши взгляды снова встретились. Как мне объяснить свое молчание? Отупевший от усталости, оцепеневший от удивления, в смятенных чувствах от ее вида и звука ее голоса, я был поражен немотой. Я не мог вымолвить ни слова. Я не мог даже пошевелиться.

— Благодарю вас, — сказала она.

Я не ответил, и она, закрыв лицо руками, разрыдалась.

Эти слезы, подобно трубе, пробудили меня. Я очнулся. Я вскочил. Я обнял ее, и она прильнула ко мне, в то время как ее дочь плакала в соседней комнате.

— Я трусиха, — всхлипывала она у меня на плече. — Я видела, как они горят… Я видела, как они умирают, когда я была молода.

— Тсс…

— Алкея смелая. Виталия смелая.

— И вы смелая.

— Я боюсь! Вавилония это знает.

— Шш…

— Она знает это, — едва слышно шептала она. — Я не могу ее успокоить. Мы пропали.

— Нет.

— Мы погибли!

— Нет.

Помилуй меня, Господи, ибо я согрешил. Я сравнялся с нисходящими в могилу; я стал как человек без силы. Но Ты, Господи, Боже щедрый и благосердный, долготерпеливый, и многомилостивый, и истинный. Разве не говорится в Священном Писании, что любовь покрывает все грехи? Боже милосердый, я любил ее! Каждая ее слеза наносила мне удар в сердце, жестоко его раня. Изливалась на землю сама печень моя. Я был готов на все, лишь бы утешить ее, на все, лишь бы развеять ее скорбь. Но что я мог? В приступе острой жалости я прижал ее к груди и стал целовать ее темя, ее ухо, шею, плечо. Когда она обернула ко мне лицо, я стал осыпать поцелуями ее закрытые глаза, ее шелковистые щеки, ее виски. Я ощутил соль на губах. Я ощутил запах ее волос. От благовония мастей твоих имя твое — как разлитое миро[101]. Когда я, устав, отшатнулся, она нагнула мою голову и крепко поцеловала меня в губы. Господи! Не в ярости Твоей обличай меня и не во гневе Твоем наказывай меня. Ибо поцелуй ее был не мед и молоко, но пламень. Огненная стрела. Он не звал меня нежиться в саду с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами; он захватил и подчинил меня, как воин. Жар его возжег мою кровь, расплавил мои члены. Я почувствовал, что не могу дышать.

Я резко отвернулся.

— Что? — спросила она и поглядела вокруг. Наверное, на какое-то мгновение она подумала, что в комнату кто-то вошел. Но никого не было.

Тем временем я сделал шаг назад, и это маленькое отступление сказало ей все. Она смотрела на меня, и выражение ее лица изменилось. Она убрала руки, обнимавшие меня за шею.

— Простите меня, — прошептала она.

Я, тяжело дыша, покачал головой.

— Простите меня. — Она отбросила волосы, упавшие ей на лицо.

Мы вдруг разъединились, и я снова ощутил холод.

— Простите меня, отец мой, — глухим эхом повторила она, с усталостью и раскаянием в голосе, удрученно потупив взор. Затем она снова взглянула на меня, блеснув глазами, и прибавила: — Я не хотела вас испугать.

И вот тут-то я совершил тягчайший из грехов. Ибо это задевало мою гордость, мою извечную гордость, чувствительную, как обожженная плоть, и гигантскую, как гора. Я спросил себя: я ли мужчина? Лев ли я средь лесных зверей, или тварь дрожащая? И я, с духом оскорбленного самолюбия, презрев данный мною обет, движимый похотью и дерзостью, я рывком привлек ее к себе, когда она уже повернулась, чтобы уйти. Я заключил ее в объятья, дабы запечатлеть на ее губах свидетельство своего обожания.

Если вы помните, верхнюю одежду я сбросил. То же и Иоанна, и в этом, наверное, состояло наше несчастье. Но я не верю, что преграда менее крепкая, чем броня, помешала бы нам осуществить наши желания. Мы были глухи к стонам Вавилонии и бурчанию Алкеи, хотя сами старались не проронить ни звука. Мы презрели близость солдат, будто их отделяла от нас не тонкая шерстяная занавеска, а толстая каменная стена. Не говоря ни слова, не разжимая объятий, мы отодвинулись от стола и упали на мою убогую постель.

То, что случилось потом, не есть предмет, достойный описания. Как сказал святой Павел, тело не для блуда, а для Господа. Но он же говорил: «Но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?»