Инкуб - [55]

- Скажи, что не любишь меня.

 - Не хочу…

 - Скажи, что любишь…

 - Не могу.

 - Я тоже…

 Мечтательно улыбнувшись, она перевернулась на спину и потянулась, сбрасывая простыню, сжимая локтями налитые луны груди, ещё дышащие терпким миндальным соблазном.[189] 

 - Тогда не будем ничего говорить. Никогда.

 - Да.

 И вновь он под капли рассвета молчал о поэзии Шелли, Луне, покидающей небо, и кошке, мелькнувшей хвостом за оконной чертой. 

 Companionless among the crossing fades

 My lusting demoness

 Of spades and lonesome Hades

 Art thou alike me – ever dying shine

 That finds no subject worth its constancy?[190]

IX Dies

 Застывши на месте, в кресле, словно гаснущий уголь каминов вечерних балов, Председатель Совета Видящих Санкт-Петербурга, Коби Криштуфек Кёль, шарнирным движеньем руки, как по инерции подносившей к его чёрным усам крепкий вяжущий сознание биттер, макал в него солнце, обманчиво растушёванное наспех на шлейфах лазурных небес. С тех пор, как ушла Иоланда, он так и сидел, помутневший Тристан, отчаявшийся вновь слышать голос далёкой Изольды.

 Нет, Председатель не верил в сказки, и легенды называл вымыслом «романтических дураков»… но лишь только остался один – осознал, как сводит с ума тишина этого странного города. Множество диких историй, рассказанных туманными аллеями, извилистыми каналами, призрачными мостами и тайными, дьявольскими ротондами всплыли в его голове, вырвавшись из-под пресса подводных камней, шлифовавшихся и укладывавшихся на дно колодца мыслей годами. И он, Видящий, привыкший знать о причине всех страхов и толков людей, с отчаяньем обнаружил, что не может объяснить и половины происходящего в Городе, казавшемся таким же, ничем не отличавшимся от многих других городов.

 Фиалки на окнах поникли и потемнели. Теперь они больше походили на маленькие угольки, в которые превратились беззвучные слёзы Председателя. Недоверчиво глядя на чистый, безмятежный рассвет, он верил – то коварный серый кардинал, надзиратель судеб, бесстрастный палач готовит орудия пыток, за фасадом покоя скрывая зловещую тень. Для него даже Видящие – марионетки. Необходимые как фигуры в чёрно-белой игре – разных рангов, умений – где каждой наступит черёд исчезать на жертвенном алтаре. Не раньше, не позже, но точно в момент, когда чья-либо смерть послужит больше, чем её исключение. Так, с одним точным, расчетливым ходом происходит начало чумы, утягивающей за собой всё новые и новые жертвы. Чумы, исток которой уже невозможно определить. 

 В тот день, две ночи назад, Коби Кёль был столь возмущён представлением выскочки Наблюдателя, что не заметил, как потерял единственное сокровище, ради которого жил. И, несмотря на то, что в глубине души он знал – она не испытывала любви – ему было достаточно видеть в ней друга, который способен поддержать разговор; или же просто смотреть, восхищаясь красотой и тонким станом страстной креолки, одним только взглядом, суровым иль хитро-игривым, способной затмить, иронично, любую Кармен.

 Председатель боялся, что огонь, агония чувств, переполнявшая Иоланду, когда-нибудь приведёт её к гибели, и часто упрекал её в том, что она «излишне человек»… но, жеманно надевая рассеянную, полную детской непосредственности и азарта, улыбку, Коломбина отвечала напевно:

 - Ах, Коби, милый! Ты столько времени проводишь в своём замке-перчатке[191] , что совсем не знаешь людей! Большинству несмышлёных снобов, горделиво величающих себя Видящими, очень даже не помешает быть хотя бы «немножко людьми», а не оруэллскими фракованными maiales![192]

 - Кем? – озадаченно переспрашивал Председатель.

 - Maiales! Свиньями, tonto mio[193]! Напыщенными зверьми, завернутыми во фраки! Не понимаю, чем вы вообще там занимаетесь, в этом своём Совете? Вновь и вновь убеждаете себя в том, что управляете городом? Людьми? В то время, как и половины так называемых странностей, происходящих здесь, объяснить неспособны! Дураки!

 Но дальше барон уже не слушал жену, привыкший рассматривать её речи сквозь призмы горячего нрава и бурной фантазии, коей у бывшей актрисы, безусловно, хватало. Излишне.

 Так он любил повторять…

 И твердил ей в бреду ту же фразу, склонившись над мокрым, безжизненным телом, заброшенным неведомой силой на угли каминной гостиной в злосчастную ночь, порождённую боем литавр театральной чумы.[194] 

 "Ты должен был удержать её!"

 Коби Кёль слышал голос. Он, громыхающий, гневный, словно жил в его голове, разрастаясь сильнее, выселяя прочь мысли об Иоланде, лежавшей перед ним, мёртвой, высушенной изнутри. Председатель застыл над ней в шоке, и казалось, что тени на стенах – от тусклого света лампад – движутся в ритме, похожем на танго, в то время как чьи-то игольные когти скрежещут по стёклам, отмеряя стенающий темп.

 - Ты должен был удержать меня! – искажённым загробным страданием открывались её синие губы, приближаясь всё ближе к его поражённому страхом лицу.

 Пробуждаясь, она поднималась над ним, сама не своя, словно кто-то тянул её вверх за незримые ленты, обмотанные вокруг шеи, и кистей, и шаркающих по паркету ног; а затем обняла его крепко, прижавшись сыростью платьев, выдыхая болотом, ведя в танцевальном каре. Шаг, наклон, пируэт. Перехват и скольжение. Шаг, другой, поворот. Едкий смех, обнажение. В резких рваных движениях, похищая тепло, Иоланда теряла одежду и кожу, оголяя костяное бедро. И Коби Кёль, дрожа и слабея, чувствовал, как смерть лижет его холодными клещами, готовыми вот-вот сомкнуть свою гильотинную пасть. По команде незримого режиссёра…