Инкуб - [53]

 - Ты – словно зеркало, в котором мне суждено утонуть…

 - В сломанном зеркале ничего не увидишь…

 - Кроме собственной боли…

 Он посмотрел на неё, постарался придать взгляду тепло, но сухие бесслёзные жала боролись со страстью – не пустить на свободу неистовый огненный вой.

 - Я найду его.

 - Нет. Всё, что он хотел – отнять меня у тебя. Но не ценою смерти...

 - Зачем тогда он приходил?

 - Рассказать о тебе… о Лондоне… о пожаре... Мне кажется… я знала об этом давно. Но никогда не верила, что ты хотел причинить эту боль. Просто ты был такой же, как он… сейчас... И в глубине души он сильно завидует тому, что ты научился.

 - Неужели он?

 - Надеялся, что я могу научить и его... Но между нами… есть музыка. А с ним – лишь притворство любви...

***

 Последние капли часов дождевого песка… Инкуб видел, она умирала – медленно увядала, как водный цветок, сорванный неумелой рукой. Девять лет он любил её нежно, как дочь, помогал растить новые корни, и боялся, что кто-то другой причинит ей тяжёлую боль.

 В горящем доме – тогда – застыв меж родительских тел, она не плакала и не кричала, словно видела свой конец. В покрытом копотью платье забралась на стул в окруженной кострами гостиной, чтобы в последний раз, неловко, как раньше, приподнять клап и коснуться бемольной струны фортепианных невзгод: четыре ноты, проглоченные гулким стоном охваченного огнём инструмента, которые она всегда нажимала украдкой от других, игравших Скарлатти и Генделя в мажорах постельных тонов.

 Случалось, отец её слышал, и часто кричал: «Оставь пианино в покое! Хватит уже играть эту мелодию! Грусть и безвкусица! И как у меня могла родиться столь музыкально неловкая дочь!». Но музыка привлекала её сильнее иных искушений, и снова ждала, чтоб украдкой сыграть свой мотив. 

 Четыре ноты о чём-то далёком, высоком, заоблачном и тоскливом, как уходящее детство, беззвучные слёзы, завядший цветок – лилия, рождённая в неволе, чтобы стать украшением ваз чьих-нибудь золотистых чертог. Она играла их снова и снова, сильнее и громче, заставляя страдать пианинные струны, не замечая ожогов, один за другим под страстн;е легато кусавших её белую кожу, накаляя горячим дыханием кровь…

 И больше никто не кричал: «Оставь пианино в покое!». Впервые, маленькая Лиллиан играла открыто, чувствуя, как музыка оживает внутри неё, расправляет звенящие крылья, словно демон – инкуб – неожиданно давший ей эту свободу в безумье голодных огней.

 - Сыграй мне, Гэбриел…

 "Мелодию, что возвратила тебя ко мне, связала пламеневшей струною."

***

 Сирены полицейских машин звучали всё ближе, сбивая мелодию скрипки. Опустив смычок, Инкуб вновь посмотрел на разбитое зеркало рядом с кроватью, усмехнувшись осколкам своего отражения (на разрывах щеки замечая пулевой шрам). Лиллиан заснула, успокоенная пением струн, и он, погрузившись в немую печаль, понимал: этот сон украдёт с её губ последние тайны дыхания. И, с музыкой вместе утихнув, скользнёт за черту.

***

 Он ушёл до прихода людей. Прощаясь, прыгнул с окна на одну из ближайших крыш. Там, стоя под вечным дождём, перед залом разбитых зеркал, он думал, что этот мир всё же не для него, решив, что не станет бежать от собственной смерти.

 "Зеркало. В тебя смотрятся все.

 И каждый находит изъяны в своём отражении.

 Кто-то разбивает его... кто-то становится им... кто-то рисует другое…"

 Теряя контроль над собой, с трудом сочетая слова, Лиллиан лишь смогла прошептать склонившейся над ней в слезах Реми ван Хартен:

 - Шкатулка… под зеркалом… вложи её… в руки… мне.

 _________

Беглец

 _________

 Плавучий дом на сутулом изгибе залива готов был отправиться вновь в свой случайный круиз. Он часто блуждал по извилистым талиям рек, собирая разбитые грёзы бродяг, потерявших себя в очертаниях нег искорёженной прозы. Беглец, как и все на борту, забылся во сне, запечатав двери наружу; рыдающий битым стеклом по ревущим полам.  

 Его видели в разных местах, даже пытались войти, но не знали дороги – старый дом брал с собой только тех, кто не мог умереть, но свихнулся от вечности пыток. В бессознательном мире обшарпанных залов, среди пыли пустующих полок и виселиц бронзовых люстр, одиночки, сорвавшие жилы, находили искомый приют – тюрьму, куда бежали загнанные звери. "Их покорил Петербург…"

 Вглядываясь в трещины окон, пленённых обманчивой дымкой розовеющих стен, Гэбриел Ластморт провожал навсегда зверя, так несчастно погубившего Лиллиан. Тот, невидящим взором, заполненным яростной пылью, молил исступленье покинуть, прикончить его. Но призраки дома лишь забавлялись золотистыми прядями мокрых волос, завивая на щепки под рокот чечёточной рати.

 "Лоран де Лиз, не знавший отчужденья и отказа, привыкший к блестящему взгляду, вожделеющему, завлекающему в постель – шкатулку покорённых сердец. Нарцисс, коллекционирующий почитание… Не думал ты, что способен любить. Не готов был делить Её с тем, кто Ей дорог."

 Инкуб отвернулся. Спрятав руки в карманы плаща, направился прочь, покидая слепые причалы. Ветхий дом, накренившись телом, недовольно тряхнул сединой… но напрасно ждал, угрюмо скрежеща кастаньетами пальцев. Тёмный силуэт званого, но своенравного гостя исчезал за беспутицей швов, отказавши небрежно вояжу заброшенной коды. А незрячий беглец, потускневший за трещинами – решётками окон – поник на борту.