Инка - [44]

И вот Инка, холодея от прикосновений Писсаридзе, одним взмахом руки отчаянно и глубоко рассекает себе указательный палец. Мгновение – Инкина кровь, густой вишневый сок, повсюду. Две косые полоски крови угрожающе алеют на щеках Инки, кровавый зигзаг на лбу, прядки волос окрасились в жертвенный черно-красный, а клавиатура приняла вызывающий вид окрашенной кровью клавиатуры. На стол, на экран падают, как тропическая листва, капли Инкиной крови. И в ее горсти полнится тяжелая блестящая, пахнущая солью жидкость, что погружает зверей и племена в ступор.

Писсаридзе здорово напуган. Упустив Инкин фокус-покус с лезвием, он ничего не может понять и никак не ожидал такого последствия ласк. От вида свежей крови его мутит. Крупные капли пота росой увлажнили его лоб, и под мышками голубой рубашки расползаются пятна, такие, что любой рекламист дезодоранта пришел бы в экстаз, особенно учуяв аромат свежевыжатого пота, не заглушенного чудесами косметики.

Пот путешественников – это ведь дань свободе передвижений. Пот путешественников богат, как каравеллы, вечен, как тяга к сокровищам новых земель, страшен, как войны с коренным населением. Да не испачкает он наши старенькие амулеты и не заполнит богатством эфирных масел наши скромные вигвамы. А в остальном пусть их бороздят земные моря, лишь бы в родники не ссали.

В общем, Инка истекала кровью, а ее рабочий стол покрывался липкими тяжелыми каплями. Ее лицо побледнело и стало безжизненным, словно его натерли белой глиной. Удерживать ее в офисе не было никакой необходимости, точнее, следовало поскорей, пока не пожаловали клиенты или партнеры фирмы, кровоточащую Инку из офиса удалить. Так двигалась слабеющая мысль Писсаридзе, для которого, кстати, так и оставалось настоящим чудом причина нескончаемого кровопролития. Инку церемонно обласкали, все крутились около ее стола, тыкали ей в лицо полупустые пузырьки духов, пихали ей в нос флакончики с нашатырем, подносили ко рту материализовавшиеся откуда-то фляжки. Чьи-то услужливые руки вытирали стол, компьютер, поскорее отмывали любые намеки на густую соленую жидкость, неприличную, которая совсем ни к чему в офисе и в любом другом месте. За коллективным тактом добродушно наблюдал Писсаридзе с порога кабинета и тихо шептал: «Пусть идет по домам. Проводитэ ее по домам».

Инку под локти извлекли из-за стола, облачили в пальто, накрутили шарф, вложили в руку ремешок сумочки, довели до выхода и мягким пинком дверью в спину выпроводили на одуряюще свежий шум улицы. Писсаридзе, оценив восстановленный порядок, закрылся в кабинете, где устало рухнул на кожаный диван. Эхо его мрачного, недовольного падения разнеслось по офису. Напряженная тишина сопровождала коллектив до вечера, высасывая силенки из пустых, сжатых желудков и доводя до изнеможения избитые клавишами пальцы.

Очутившись за тяжелой дверью конторы, Инка слышала, как кровожадно лязгнул за спиной шестизубый замок.

Можно было бы разразиться какой-нибудь резковатой бранью-заклинанием. Но Инка предпочла не высказываться. Она, шатаясь, брела по тротуару вдоль проспекта и была так слаба, что не задумывалась, куда ей идти и зачем. Поэтому неудивительно, что вскоре она сбилась с пути среди беспорядочного, бестолкового залегания домов.

Если бы кто-нибудь захотел отыскать Инку в мегаполисе, он сделал бы это без труда: капельки крови из ее рассеченного до кости пальца задумчиво плюхались на асфальт, на газоны, на перекрестья улиц, на выброшенные рекламки, на газеты, на распечатки тарифов – везде, где она, слабея, проходила. Инке казалось, что ее тело из серого целлофана, а еще, что близится окончательный выход из игры. Не хотелось высказывать опасение – больше в турфирму ее не пустят. Завтра она отдохнет, а послезавтра отправится в «Атлантис» собирать пожитки: флэшку, тюбик с кремом, амулет, часики, глиняную кружку. Ведь не выбросят же все это, не станут же копаться в ее столе. Или уже потрошат Инкины ящики и вытряхивают в мусорные пакеты? Брела Инка, отмечая свой путь на карте города густыми красными каплями. Она брела с растрепанными волосами, забывшими тепло фена и нежность рук парикмахера, бледная, словно, отвесив поклон, нечаянно угодила лицом в муку, усталая, будто все бессонницы мира подстерегли ее, худая разочаровывающей худобой мало евшей женщины. Украшая асфальт алыми цветочками, она впервые, по-птичьи пугливо, вглядывалась в оплывшие лица продавщиц из киосков. Что хранится в тайниках волшебства у бесцветных девушек из ларьков с шуршащими аналогами еды, какие сокровища берегут в душе сонные продавщицы газет? Вот бы угадать их тайные рецепты выживания: где они завязывают узелки, чей свитер носят задом наперед, что у них на цепочках, что зажато в кулачках, что они шепчут, какие татуировки на груди и лопатках, за что цепляется их жидкое бессознание, чем теплится воображение, что светлого в будущем заставляет их ползти вперед?

Она, словно корабль, нагруженный раздумьями, как шелками и пряностями, меньше, чем когда-либо, мечтала затеряться. Но сознание легчало, уплывало, перекрестки путались, казались одинаковыми, а переулки-дудки напевали одни и те же песни, тянули, уводили в дебри пыльных и безлюдных улочек. Инка ликовала, она восхищалась своей долгожданной удачей, она наслаждалась незнакомыми улочками, что неизвестно откуда исходят и неважно куда приведут. Она шла неизвестно куда и перестала обращать внимание на слабость и на красные бусины, что падали из ее пальца под ноги прохожим. Если бы вы видели ее в это время, то признали: она не могла не привлечь внимания своей глубокой задумчивостью и спокойствием на бледном, словно вырезанном из кости лице.