Инга. Мир - [6]

А Инга с Олегой жили внизу. Это было удобно, с самого начала. Три комнаты, как в обычной квартире, рядом туалет и ванная, небольшая зимняя кухня. Не надо бегать вверх-вниз по лестнице, если вдруг воды или горшок. И позже, когда Олега стал ходить, не нужно дергаться, а вдруг вылез на террасу и свесился под перилами над небольшим двором, в котором рыбацкая сараюшка, летняя кухня да три дерева над цветочными грядками.

Самой Инге тоже было тут логичнее. Как сказала ей Вива, когда уложили как-то трехлетнего Олежку и ушли во двор, посидеть на вылощенной колоде, что прижалась к стволу абрикоса:

— Если кого пригласишь, то — пришел и ушел, не через нас же перелезать, кивая и ножкой шаркая.

— Ба, — мрачно сказала тогда Инга, затягиваясь сигаретой, — перестань.

— А что… — начала было Вива, но дальше не стала говорить.

Инга вошла в кухню. Не стала включать свет, хватало луны в окне, да и все тут наизусть знакомо. Мягко открыла дверцу холодильника и вынула пакет молока, налила себе пару глотков в кружку. Мудрая Вива знала, о чем говорила и о чем промолчала. Да. Сюда приходили мужчины, не раз. И чаще — всего лишь по одному разу, хотя надеялась на большее, каждый из этих полуудачных разов. Но видимо, мироздание что-то решило другое для темной и жаркой женщины Инги, думала она после, удивленно разглядывая в зеркале смуглое тело, что становилось лучше и лучше, и оставалось невостребованным. Ночь любви, такой, что сносило крышу обоим, жаркий мужской шепот, не сама умоляла сказать, а не выдерживал, говорил быстро, сам себя перебивая, ох, вот это… да как ты… ну ни-че-го себе…

А под утро, еще до света, уходил. И не возвращался. Уходили, усмехнулась она, глотая холодное молоко, все они уходили, и не возвращались. Была бы шестнадцатилетняя, то поверила бы — красоты не хватает ей, нехороша. Или не хватает страсти, нежности, да чего там еще. Но взрослела и видела — да с избытком. Может быть, именно этот избыток и мешал?

Так что, когда появился Костя, и вдруг после ночи не ушел, а наоборот, явился днем, при параде и с цветами, она с работы пришла, будьте нате — сидит на террасе с Вивой, пьет чай, болтает в фарфоровой гостевой чашке витой ложечкой, так вот, когда увидела эдакую смелость, то от неожиданности и согласилась…

Она сунула чашку в раковину. И ушла, мыть не стала, терпеть не могла ночью греметь в кухне мокрой посудой. На пороге комнаты постояла, колеблясь, и прихватив полотенце, сунула ноги в сланцы.

На асфальтовой полосе, что разделяла две улицы верхнего Осягина, блестела луна и ходили тенями кошки. Закручивали хвосты, беседуя молча. Инга прошла в тени заборов, радуясь, что зной так силен — даже собаки разомлели в будках, ни одна не лайнет без дела. И у развалин крепостной стены стала спускаться к пятачку пляжика, который широким языком выдавался в белую от лунной ряби воду.

Ох, и попил крови Костичек тогда из нее. За два года душу вынул. Вива молчала, при ней-то. И только раз Инга вернулась через степь и, спускаясь по крутой тропке, встала на склоне, пораженно слушая, как за забором ее бабушка ледяным тоном отчитывает сожителя.

— Ты и ногтя ее не стоишь, понял? Пока она хочет, ты тут живешь. Но как откроются у девочки глаза, никто тебя держать не станет. И уговаривать не станет.

— Ах, как вы, Виктория Янна, — культурным голосом отвечал Костя, он вообще, страшно своей культурностью гордился, — и не боитесь, что Инга с ребенком куковать будет, пока вовсе не состарится? Мужчины нынче в дефиците, и им выбирать, знаете ли.

— Только дефицитом и держишься, ага.

Нет, тогда Инга его не выставила. Хотела да. Но стыдно было в глаза Виве смотреть, вот же, он пакостил, а ей было стыдно. За то, что согласилась и после терпела. Казалось ей, раз согласилась, то после кричать, ой передумала, вот это стыдно. Могла бы увидеть сразу. За цветами и игрушками для Олеги. А еще…

Она отошла в сторону, где от поворота шоссе пляжик был скрыт каменной стенкой, разделась и голая, вошла в парную как компот на летнем столе, воду.

Еще вот что стыдно — она и правда боялась остаться одна. И думала, ну вот он же согласился. Ее, с ребенком. Наверное, лучше так, чем Вива станет рвать себе сердце, ах, моя детка одна и одна…

Но к тому времени, когда услышала их ссору, этого страха уже не осталось в ней. Он уменьшился, высох, стал таким незначительным, по сравнению с раздражающим культурным голосом, с привычками, которые Инга постепенно возненавидела, да с его запахом даже. Пока, наконец, с облегчением не сказала себе — да как можно жить с человеком, и дергаться от его запаха, отворачивать нос! Это разве жизнь?

Уходил Костик ужасно оскорбленный тем, что напоследок сказала. О запахе тоже. Посулил злорадно, подхватывая чемодан и дергая плечами под набитым рюкзаком:

— Женский век короткий, дорогуша. Не успеешь оглянуться и пенсия на носу. А я, я до смерти всегда найду себе и стол, и дом, с любовью, между прочим.

Она молча кивнула, стоя в дверях.

И ведь нашел же! И до сих пор находит. То ли третья, то ли четвертая жена, молодая, с ней видела Костика на городской набережной тем летом. И он, раздуваясь от гордости, свысока на нее, гуляющую в одиночестве, посмотрел. В своем праве, да.