Инга. Мир - [7]

Уплывала все дальше по тихой воде, плавно загребая руками и окуная в теплое, журчащее, свое лицо, которое горело от воспоминаний. И заплыв так далеко, что берег уменьшился, и ночные звуки поселка отдалились, согнулась, вертясь и выпрыгивая из воды, рассыпая мерцающие брызги. Расхохоталась в голос. Когда Олеге было, кажется, лет двенадцать, они сумерничали на террасе двоем, а Вива с Санычем уехали в город и должны были вернуться последним автобусом, сын выслушал ее рассказ о неудавшейся совместной жизни с Костиком, о котором сам спросил, ведь помнил, что был такой. И подытоживая сказанное матерью, что-то такое сказал, попутно окрестив того Костик Дефицит. Вместе хохотали тогда, доедая бублики. А после Олега сказал, когда устали смеяться:

— Я тебя люблю, ма-ам.

И она тоже призналась ему в любви. И это было так замечательно и так настояще. Тогда она поняла лучше, почему Вива прожила жизнь сама.

Когда двое вернулись, уставшие, мирно о чем-то поругиваясь и таща в дом сумки с продуктами, Инга отняла сумку у Вивы, а подошла к Санычу, обняла за плечи и поцеловала в жесткую щеку. Сказала, вдыхая запах крепких сигарет и немножко мужского свежего пота:

— Саныч. Мы так тебя любим, ты самый замечательный.

Вива фыркнула и засмеялась где-то там, за плечом гордого Саныча.

Это тоже было счастьем, поняла Инга, медленно плывя обратно и чувствуя, как вода гладит ее грудь, будто проводит по коже ладонями. Она потеряла Сережу, но жила двадцать лет, не забывая любить, и ее любили тоже. И любят. Конечно, без мужчины часто бывает нелегко. И не в хозяйстве, а вот проснуться ночью, повернуться к нему, потому что все внутри плавится теплым медом и скоро начнет обжигать, и он повернется, поняв. Но если этого нет, ну что же. Есть всякие виды любви. И еще есть этот город, полный ветров и степей. И его она любит тоже. И судя по тому, что каждый день она уходит, как смеется Олега «в поля» и каждый день продолжает открывать новое для себя, волшебное, странное, город на берегу двух морей тоже влюблен в Ингу. Щедр на подарки.

Наверное, мне такая судьба.

Она вышла и постояла, переминаясь, промакивая полотенцем лицо, волосы и плечи. Снова набросила рубашку и пошла обратно, минуя черные развалины крепостной стены и серебристую ленту дороги.

Что толку перебирать сейчас эти двадцать лет. А еще нужно помнить, где бы он ни был сейчас, если жив, он давно уже не тот худой мальчишка с узкими плечами и гибкой спиной. Он тоже жил, менялся, может быть, растолстел. Она прислушалась к себе, покачала головой, вот уж вряд ли. И вдруг споткнулась, теряя шлепок и нащупывая его мокрой ногой, — и у него были женщины. Наверное, женат…

Сердце медленно и больно стукнуло, отзываясь на слово «женщины». Но промолчало на второе предположение. Ох, ты и дура, Михайлова, привычно и сердито-беспомощно подумала она, открывая калитку в беленом заборе. Долдонишь себе — двадцать лет! Вспоминаешь своих мужиков, с которыми лежала голая, стонала, вцеплялась в волосы горячими пальцами, сходила с ума… и спотыкаешься, подумав, ах, а у Сережи-то, вдруг баба! Что с тобой не так, Инга Михайлова?

— Все со мной не так, — прошептала сердито, уходя в крошечный туалет, а после в ванную. Плеская в лицо воды, осмотрела себя в зеркале. Олега прав, мирная жизнь у самой воды, постоянно на воздухе, с прогулками каждый день по десятку километров, свободный график фрилансерской работы, и еще — поплавать с начала мая по середину ноября… И ты, Инга, в свои тридцать восемь выглядишь на двадцать шесть без всякой косметики. Двадцать шесть не просто так, а — красивой женщины, с точеным смуглым лицом, крепкой шеей и роскошной грудью. И его пацаны, по сколько им там — двадцать два, пять… Да любого она может уложить и заставить орать от восторга. Но она — одна, одна и одна. Девочка-правда. Наверное, именно это достоинство, или недостаток — с детства был знак, о том, что не такая. Другая. И хрен втиснешь себя в обычные рамки.

Она распахнула влажную рубашку, приподняла ладонями тяжелые груди. Улыбнулась, блеснув полоской зубов за яркими пухлыми губами. Не напугала бы тогда беднягу Каменева, глядишь, до сих пор рисовал бы с нее Клеопатру и прочих жарких экзотических женщин.

— Иди уже спать, Клеопатра, — поправила волосы и ушла, вдруг став совершенно усталой, но довольная увиденным в зеркале.

Засыпая, легла на бок, сунула руку под подушку, и подумала, уже в полусне, радуясь тому, что так все просто, а она придумывает себе всякой ерунды: ну если я его люблю, и что теперь, ну… да. Он так сказал бы, ну… да… И чихала я, двадцать лет или тридцать. Почему это, если вместе живут, то значит ура-ура, они так друг друга любят! А если одна, не имею, что ли, права?

Она ничего не загадывала увидеть во сне, радуясь этому простому знанию. Наверное, и должно было пройти двадцать лет, не меньше, чтоб понять — она все еще любит его, черта с карманами. И новая уверенность переполнила ее покоем. Теперь можно жить еще и еще. Снова попробовать его отыскать, как она делает раз в пару-тройку лет, правда, не слишком стараясь, потому что есть еще и судьба, вдруг он и правда, давно женат и дети. А тут хлоп — Михайлова, здрасти вам. Но любить-то она его может! И фиг вам всем.