Infernaliana. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - [319]

Но вот однажды у помешанного, казалось, наступило некоторое просветление; он склонился к врачу с доверительным видом.

— Вы знаете, — сказал он, — тогда она была такая невоспитанная! Сколько от нее было шума! Доктор, вы представить себе не можете, как она была невыносима! В тот день она играла на лестнице и вопила во все горло! От ее крика у меня голова раскалывалась! Я толкнул ее… она скатилась вниз… Я услышал глухой звук… и побежал… побежал изо всех сил…

Безумец вдруг умолк, с ужасом озираясь вокруг.

Врач слушал, приоткрыв рот, не в силах унять дрожь. Он не хотел задавать вопросов из опасения прервать рассказ.

Чтобы побудить больного продолжать и преодолеть сомнения, он повторил последние слова:

— Я услышал глухой звук… и побежал… побежал изо всех сил…

— Да, да! — воскликнул Рувьер. — У нее была пробита голова… она хрипела… ужасно хрипела. Я взял ее на руки… чтобы помочь… Но она хрипела все громче… Могли сбежаться люди… я обхватил ей горло, чтобы она замолчала… и машинально надавил… Она умолкла. И тут я увидел синие следы от своих пальцев у нее на шее. Что мне было делать? Я испугался, доктор, я очень испугался… и спрятал ее… Как могла она воскреснуть?

Доктор чувствовал себя раздавленным под тяжестью этой ужасной тайны. При мысли о кровавых бесчестных деяниях, что были скрыты для всех и погребены в его душе, как в могиле, сердце у него мучительно заныло.

Какие бездны таятся в сердце врача, нотариуса и исповедника!

Доктор делал все, чтобы успокоить безумца, но не мог бороться с причинами болезни. Однако жар удалось сбить при помощи холодных компрессов, и больной впал в состояние полной апатии. Тогда врач предложил госпоже Рувьер поместить мужа в клинику, дабы обеспечить ему всестороннее лечение.

Но молодая женщина не верила, что положение столь опасно. Ей удалось убедить себя, что внешнее спокойствие мужа предвещает выздоровление, и она воспротивилась его отъезду из дома.

— Пока о его болезни знают только в семье. Если же отправить его в клинику доктора***, то всем станет известно, что он потерял рассудок.

Поэтому, как только Рувьер начал поправляться, она переселилась в его спальню и стала ухаживать за ним, стараясь пробудить в нем память.

Доктор все же настоял, чтобы Пакрет временно удалили от отца, и бабушка отвезла ее в загородное имение.

Госпожа Рувьер была неспособна заподозрить в преступлении любимого мужа. Она даже винила себя за то, что способствовала его болезни, постоянно толкуя о сходстве обеих дочерей, для нее уже неразличимых. Теперь она стремилась окружить супруга нежностью и заботой; всеми помыслами ее завладело единственное желание — вернуть его к реальной жизни.

Рувьер, не слыша более никаких упоминаний о Пакрет и совершенно ее не видя, постепенно успокаивался. Вскоре он уже был в состоянии поддерживать разговор и принимать кое-кого из друзей.

Жена сочла, что опасность миновала, и разрешила ему выходить из спальни.

Наконец он вполне поправился и стал вести привычный образ жизни: выезжать в свет, наносить визиты и устраивать приемы у себя.

Подчиняясь бессознательной привычке, которая часто управляет нами помимо воли, госпожа Рувьер по-прежнему занимала комнату Пакрет, ибо врач не дал ей на сей счет никаких указаний.

Когда Рувьер зашел сюда в первый раз, взор его устремился к плите возле камина. Затем он тревожно огляделся, но увидел только свою жену, которая занималась вышиваньем, опустив глаза на свою работу. Ему удалось справиться с волнением — по крайней мере, больше он ничем себя не выдал. Сама госпожа Рувьер ничего не заметила.

Через несколько месяцев последние признаки помешательства исчезли, и Рувьер вновь обрел свое превосходное здоровье. Жена уверилась, что он полностью излечился.

Тогда ей захотелось увидеться с Пакрет, и она написала матери, чтобы та привезла дочь домой.

После своего исцеления Рувьер никогда не заговаривал о ребенке. Но о теще он часто спрашивал, удивляясь, что она так долго отсутствует.

Когда Пакрет оказалась в доме вместе с госпожой де Мейак, госпожа Рувьер решила действовать осторожно, подготовив выздоравливающего к свиданию с девочкой.

Она сидела возле камина в той самой ужасной комнате, а муж ее читал, заняв место напротив.

— Друг мой, — сказала она, — вы не находите, что нам здесь одиноко и что настала пора встретиться с нашими родными?

— Конечно, — ответил он равнодушным тоном. — Рядом с вами одиночество меня не пугает, — добавил он с подобием улыбки, — но мне было бы приятно увидеть вашу мать. Она все еще в Марнеруа?

— Она возвращается вместе с нашей дочкой.

— Вы же знаете, дорогая, что у нас нет больше дочери, — промолвил Рувьер, зловеще нахмурившись.

Госпожа Рувьер посмотрела на него с ужасом. Ее устрашил новый приступ безумия, и она бросилась к нему в объятия.

— Друг мой, — вскричала она, заливаясь слезами, — прошу вас, заклинаю и умоляю, не лишайте меня моей Пакрет, нашей девочки… придите в себя.

Внезапно взгляд Рувьера стал таким же неподвижным и мрачным, как прежде.

— Пакрет умерла! — сказал он.

В это мгновение девочка, вырвавшись из рук бабушки, вбежала в комнату и ринулась между ног отца к плите.