Infernaliana. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - [317]

— Это моя Пакрет, — говорила мать. — Старшая умерла, но Господь сжалился надо мной и послал мне в утешение точную ее копию. Душа моей любимой доченьки перешла в это маленькое тельце. Я узнаю ее взгляд, ее улыбку…

Каждый раз, когда разговор переходил на эту тему, господин Рувьер покидал гостиную, слегка пожимая плечами.

— Так вы, стало быть, ненавидели дочь графа де Марнеруа? — спросила его однажды госпожа де Мейак, устремив свой ясный взор ему в глаза.

Рувьер вздрогнул.

— Ненавидел Маргариту? Девочку, которая стала мне дочерью? Я оплакивал ее, как и вы, сударыня!

— Отчего же вас так страшит ее сходство с вашим ребенком?

— Страшит? По правде говоря, сударыня, я перестаю вас понимать, — вскричал Рувьер, сильно побледнев.

— Если бы вам не были столь ненавистны это сходство и порождаемая им иллюзия, которое приносит утешение вашей жене, вы, подобно нам, с радостью бы признали, что вторая Пакрет расцветает на сломанном стебле первой.

— Сударыня, право, я с трудом переношу все эти полумистические, отдающие дурной поэзией бредни. Возможно, подобные галлюцинации и доставляют какое-то удовольствие госпоже Рувьер; мне же совсем не нравится, что моей дочери навязывают имя, выбранное не мной… Но, главное, меня огорчает, что любовь к ней питается только воспоминаниями.

Девочке исполнилось два года.

Пока господину Рувьеру удавалось убедить самого себя, что жена и теща ошибаются, тягостные впечатления не проявлялись внешне — он был еще в состоянии скрывать ужас, порой охватывавший его душу. Но когда малышка пошла и заговорила, отрицать очевидный факт было уже нельзя: она походила на Пакрет как две капли воды — такой знали Пакрет все обитатели дома, все друзья, все слуги, которые изумленно ахали при каждом ее движении.

Тогда Рувьер стал мрачен. После женитьбы он постоянно устраивал роскошные приемы, приглашая к себе людей влиятельных или знаменитых, — теперь же он все реже бывал дома. Выходил раньше, возвращался позже, порой избегая заходить к жене, чтобы поцеловать на ночь свою дочь.

Можно было подумать, что ему тяжело видеть девочку, некогда столь любимую и желанную.

Едва услышав имя Пакрет, донесшееся из коридора или с лестницы, он вздрагивал, словно под ударом электрического разряда.

Когда же обстоятельства вынуждали его находиться вместе с дочкой, он с трудом сносил ее ласки, заставляя себя отвечать на них.

Вне дома он пытался найти забвение в удовольствиях: посещал театры, дружеские вечеринки, безумные оргии, где человек, несчастный в семейной жизни, может на мгновение отрешиться от своих страданий.

Однако время шло, а его загадочный страх лишь возрастал. Тщетно жена старалась его успокоить и вновь привязать к домашнему очагу при помощи ребенка — ведь именно девочка, источник общей радости, могла бы стать залогом крепости их брачного союза. Но господина де Рувьера терзали приступы черной меланхолии, а временами с ним случались вспышки непонятного гнева.

Однажды госпожа Рувьер спросила, неужели ему в самом деле так тяжело слышать имя Пакрет и не следует ли в таком случае сменить его.

— Нет, нет! — поспешно вскричал он и немедленно заговорил о другом.

Была все же сделана попытка приучить девочку к имени Полина, и госпожа Рувьер стала избегать в его присутствии всяческих воспоминаний, навеянных сходством дочерей.

Однако теперь он страдал уже не от чужих видений, а от своих собственных. Каким бы именем ни называли девочку, ему было все равно: когда обитатели дома кричали «Полина, Полина!», в ушах его звучало: «Пакрет, Пакрет!»

Чем быстрее бежали месяцы и годы, тем больше походила она на исчезнувшую сестру. Сохранился портрет Маргариты де Марнеруа, написанный за месяц до таинственной катастрофы, вырвавшей ее из лона семьи, и много раз совершенно посторонние люди, оказавшиеся в гостиной, узнавали на нем девочку, прыгавшую по диванам или носившуюся по коридорам. А старые друзья генерала де Марнеруа приходили в полный восторг от такого несравненного сходства, и вскоре слух об этом распространился повсюду. О странном явлении толковали в салонах — куда бы ни пошел Рувьер, везде заходил разговор об этом.

Вероятно, это и в самом деле причиняло ему муки; быть может, превратилось в род болезненного суеверия — но, как бы то ни было, он впал в еще более мрачное расположение духа, стал необыкновенно раздражителен и порой не мог уже утаить, что дочь внушает ему ужас и ненависть. Он испытывал необъяснимое отвращение к некоторым из ее нарядов, к каким-то ее жестам или же интонациям.

Отныне именно он подмечал черты сходства, возрастающего с каждым днем. Именно он называл ее Пакрет, не в силах устоять перед очевидностью.

— Друг мой, — говорила ему жена, — не могу понять, отчего вас так огорчает это сходство. Ведь если Провидению было угодно забрать у нас дитя, разве не утешительно увидеть его вновь в этой девочке, словно само небо, тронутое нашим горем, решило вернуть нам то, что мы утратили? Я стараюсь забыть… и иногда мне это удается… И мне хотелось бы верить, что Пакрет всего лишь сменила имя, как ее мать.

— Да, вы правы, — отвечал Рувьер в замешательстве, — но меня это вовсе не огорчает… вы ошибаетесь.