Infernaliana. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - [318]

Тем не менее день ото дня глаза его все больше тускнели, все более измученным становилось лицо; ничто уже не влекло его — ни богатство, ни почести. Он отдал бы все, чтобы бежать из супружеского дома или же отправить куда-нибудь девочку — но не смел даже заговаривать об этом. Наконец болезнь его обрела все симптомы глубочайшей ипохондрии.^{404}

В покоях мадам Рувьер находилась одна комната, некогда заброшенная, а теперь превратившаяся в любимый уголок для девочки, ибо ей разрешили держать там свои игрушки. Все стали называть эту комнату комнатой Пакрет, и мать с бабушкой взяли за обыкновение заниматься здесь вышиваньем, чтобы не расставаться с обожаемой малышкой. Они проводили тут по нескольку часов утром и вечером. Когда госпожа Рувьер не принимала, она порой оставалась там на целый день, а если не ждала домой мужа, приказывала подавать сюда еду.

Эту комнату Рувьер не выносил и старался не входить в нее, если это можно было сделать, не привлекая к себе внимания. Разумеется, попроси он жену избрать другое помещение для своих занятий, та немедленно вернулась бы в будуар. Но он больше всего боялся показать, какой страх вызывает у него эта часть дома; иногда, невольно вздрогнув на пороге, он поспешно объяснял это сквозняком, сыростью или нездоровьем.

Перед камином находилась большая мраморная плита белого цвета — посреди нее виднелась черная инкрустация, очертаниями напоминавшая греческий крест.^{405}

Когда госпожа де Мейак и госпожа Рувьер садились по углам камина, Пакрет — поскольку имя это в конце концов возобладало над другими — носилась по этой плите, чтобы вскарабкаться на колени то к матери, то к бабушке.

Рувьер терпеть не мог эту игру и всегда стремился увести дочь подальше от камина; порой он даже уносил ее на руках, пользуясь любыми, самыми невероятными предлогами.

Однажды вечером приехала госпожа д’Эйди, чтобы провести вечер среди родных, — она заняла место перед самым очагом. Дрова едва теплились, ибо стояла ранняя осень. Пакрет, свернувшись клубочком в ногах у троих дам, старательно рисовала ромашку черным мелком на белом камне.

Рувьер, войдя, не сразу ее увидел.

— Где же Пакрет? — спросил он после обычных приветствий.

— Здесь, — ответила мать, показав глазами на плиту.

В комнате была лишь одна зажженная лампа, к тому же прикрытая абажуром — она заливала ярким светом столик для вышиванья, оставляя все прочее в темноте. Если бы не это, то можно было бы увидеть, что взгляд Рувьера стал неподвижным, а волосы дыбом поднялись на голове.

Но в это мгновение девочка, вскочив, ринулась к отцу, заливаясь тем радостным звонким смехом, по которому все ее узнавали.

— Папа, папа, — кричала она, — посмотри, как я рисую свой портрет.

И она повлекла несчастного к камину; затем, встав на колени, обвела пальчиком рисунок — ее белокурая головка, склонившаяся над плитой, казалась золотым венчиком весеннего- цветка.

— Вот и я! Вот и я! — восклицала она, по-детски хохоча.

И тут Рувьер обмяк, лишившись чувств.

Его подняли, дали понюхать флакончик с солями, а потом отнесли в постель.

— Положительно, муж мой страдает от непонятной болезни, — сказала госпожа Рувьер, — и я должна этим заняться. Нужно пригласить к нему доктора.

В самом деле, на следующий день у Рувьера открылся сильный жар, и он стал бредить.

Был призван доктор***, получивший известность в медицинском мире благодаря искусному врачеванию душевных болезней.

Понаблюдав за больным в течение нескольких дней и предписав успокоительное, он известил семью, что у господина Рувьера сильное расстройство рассудка и что его следует оберегать от всяческих треволнений.

Затем он стал расспрашивать, с умением и тактом, по достоинству ценимыми его клиентами, какие причины могли вызвать или обострить недуг.

Однако многие обстоятельства, с тех пор вполне прояснившиеся, тогда осознавались весьма смутно — обитатели дома, еще не собрав факты воедино, упустили множество мелких деталей. Вот почему прославленный эскулап лишь в самых общих чертах узнал историю исчезновения Маргариты де Марнеруа и необычного сходства обеих Пакрет.

Тщательно рассмотрев все сведения, которые смог выведать, он не стал заострять на них внимания, ибо не хотел навести родственников на мысль, которой и сам старался не допускать.

Однако чем дольше изучал он этот больной рассудок, тем сильнее укреплялось в нем роковое подозрение. Было очевидно, что причиной психического расстройства явился страх. Но чем был вызван подобный ужас? Суеверием недалекого ума? Или же голосом преступной совести?

После описанной нами сцены бред у больного не прекращался. Доктор, заметив, как ухудшается состояние его пациента при виде жены и дочери, велел им приходить не слишком часто.

Таким образом, он подолгу оставался в одиночестве у постели господина де Рувьера и мог, не опасаясь нескромных ушей, беседовать с больным в надежде либо получить объяснение, либо добиться признания.

Но ему не удалось услышать ничего, кроме бессвязных двусмысленных фраз.

— Это призрак, — говорил Рувьер, глядя безумным взором, — это не моя дочь… Доктор, это обманчивое видение… Не верьте, что эта девочка с черными бровями и светлыми волосами — существо из плоти и крови… Нет… нет! Не верьте…