Иначе — смерть! - [10]

— Может, он ее и вправду выронил, когда они с девицей танцевали?

— Он потом не танцевал, после спальни. Да и не в этом дело: он же сказал, что судит убийцу сейчас, в этом зале… — Она помолчала и выговорила, наконец, потаенную мысль, — то есть кого-то из нас.

— Катюша, не волнуйся, это бред. Если б здравый человек знал, подозревал, ну, хотя бы сомневался — он бы изложил все следователю после гибели отца! Или вам в ту пятницу, если б убедился позднее.

— Он же пишет! — закричала Катя. — «Я убедился сегодня».

— В чем?

— «Увидев запечатанную…»

— Да почему не раскрылся? Почему «эта тайна умрет вместе со мной»?

— Ты прав, я психопатка.

— Я никогда ничего подобного…

— Тогда почему мне так страшно? — перебила она с отчаянием. — Ты уже не первый спрашиваешь меня, знала ли я раньше этого юношу. Нет и нет, клянусь!

— Катюша, ради Бога! Кто тебя еще спрашивал?

— Агния.

— Этой-то что надо?.. Неужели за столько месяцев никак язык не вспомнит?

— Да вспомнила, блестящие способности.

— Так откажи! Всем им откажи. Я найду тебе новых учеников, нормальных.

— Ага! Ты их тоже подозреваешь.

— Я тебе уже сказал: или та семья больная, или… твоя компания вправду подозрительна. Этот мальчик… он же любил следить за людьми?

— Вот он кого-то и выследил, — прошептала Катя, — «увидев запечатанную тайну мертвых».

Благовонный миндаль

И Катина семья, и Вадима были, так сказать, неполноценные: и в той, и в другой ранние разводы. Зеркальное отражение судеб, где по характеру Ксения Дмитриевна играла роль отца, а робкий папа Кати — мягкой мамочки.

Ксения Дмитриевна, соскучившись, не выдержала, и по ее приказу: «Дети, чай готов!» — они перешли к Адашевым. Катя отдыхала в нежнейшем старом кресле рядом с кушеткой, на которой обычно полулежала хозяйка. Здесь тоже охватывал мир детства, в котором почти ничего не менялось, только больше порядка, чем у Кати, и обстановка богаче и изысканней (ихний папа, сбежав, вторую семью не завел и, хотя у своих имел прозвище Скупой Рыцарь, кое-что «выделял» от избытка: крупнейший историк, доктор, профессор и проч.). Новым был светильник на круглом инкрустированном столике: полоски фольги под напором воздуха трепетали, извиваясь, как гибкие огненные змейки, играя на лицах красноватым неземным излучением, в котором собеседники казались выходцами из ада, ухаживающими за Катей с истинной заботой и любовью: ее вишневое варенье, ее конфеты «Дюймовочка»… лимон — обязательно… Катюше крепкий на ночь не надо… Здесь все помнили о ее привычках и причудах — и Катя незаметно для себя расслабилась.

Мать с сыном очень похожи — сухощавые, высокие, черноволосые (у Ксении Дмитриевны уже полно седины), глаза черно-карие, чуть косящие, губы узкие, алые… Яркие лица, может, не очень красивые, но резко индивидуальные — выражение доброты и нежности — такие лица не забудешь никогда.

— Сейчас, конечно, полно сумасшедших, — говорила Ксения Дмитриевна, в изнеможении откинувшись на кушетку. («Что-то она стала сдавать!») — Скажете — у нас время катастроф. Но я-то поездила по свету, я знаю: так везде. На мир надвигается безумие.

— Ну, мам, ты как Сивилла…

— Дима, я чувствую. Бердяев писал, что люди делятся на две неравные части: меньшинство, остро чувствующее зло и страдание мира, и остальные — равнодушные. Мы, к сожалению, относимся к первой категории.

— Ты претендуешь на духовный аристократизм, — сдержанно отметил сын.

— Не я претендую, а душа ощущает зло. Что заставляет вас с Катюшей заниматься судьбою, уже посмертной, этого несчастного мальчика?

— Меня заставляет Катя, — он засмеялся.

— Нет, серьезно?

— Я закурю?

Женщины кивнули; взметнулось пламя зажигалки, мрачно-пепельный дым от сигареты красиво вписался в красноватое мерцание светильника.

— Так вот, дорогие мои. Меня заинтересовал убийца.

Ощущение расслабленной неги исчезло, Кате стало внезапно холодно.

— Не увлекайся и не увлекай Катю, — строго заметила Ксения Дмитриевна. — Мальчик покончил с собой. Мы с твоим отцом, Катюш, не раз обсуждали эту проблему — о своевольном конце.

— Человек не имеет права распоряжаться… — Катя осеклась, осознав, что цитирует записку Глеба.

— Ну, конечно, язычество. Кто-то из древних заметил, что люди более велики, чем боги, в одном: боги бессмертны, а мы по своей воле можем оборвать свою жизнь.

— И чужую, — вставил Вадим. — Наследственное самоубийство представляет интерес для психиатра. А вот организовать такую убойную и безукоризненную операцию мог только гений.

— Гений? — возмутилась Ксения Дмитриевна. — Человек с душевной порчей. «Гений и злодейство — две вещи несовместные».

— Вполне совместные, к сожалению: гений и переводится как «демон». Вычислить этого демона и уничтожить — вот благородная цель. Вырваться, хоть ненадолго, из этого круга повседневной пошлости…

— Вырывайся в творчестве.

— Мне этого мало.

Ксения Дмитриевна оглядела «детей», вздохнула и властно переменила тему, и Катя стала успокаиваться, покуда из убаюканного состояния ее не вывел вопрос Вадима:

— А который мы имеем час?

Ксения Дмитриевна вышла с чашками на кухню — она терпеть не могла часы, этот символ убегающего времени; сын, напротив, любил точность — крикнула: