Имя твоё... - [34]

Неплохая идея, красивая и для фантастического рассказа, возможно, вполне пригодная. Мысль, направленная в прошлое, толкает своего носителя в сторону будущего. Но я-то здесь при чем – я, материальная точка на мировой линии? Какую мысль я должен был бросить в прошлое и как это вообще можно сделать?

Память. В прошлом нет ничего, кроме памяти, я должен оставить там свою. Очевидно? Нет, но ничего другого я не придумал, а память моя действительно была переполнена, от части ее я и в нормальных условиях с удовольствием отказался бы, вот только не придумали еще способа, как избавить человека от ненужных воспоминаний. Они, как белый слон, о котором не нужно думать, но только о нем и думается. Вспомнил, как незадолго до отъезда в Израиль обманул соседа по дому – не хотел я обманывать, я вообще не терпел лжи, но так получилось, нужно было выбрать: сказать правду и потерять довольно крупную сумму денег, необходимых перед дорогой в неизвестность, или солгать, а точнее – утаить информацию – и оставить деньги себе.

Я слишком часто вспоминал тот короткий разговор и собственное смущение, которое Артем Сергеич наверняка понял по-своему – он знал меня, как порядочного человека, и наверняка представить не мог, что я способен на ложь, чем бы она ни была вызвана. Я отбросил это воспоминание, размахнувшись, как бросают камень, и оно скрылось, исчезло – может быть, действительно в прошлом, я уже не помнил, о чем, собственно, в нашем прощальном разговоре шла речь. О деньгах? Почему обязательно о деньгах? Какие у меня могли быть с Артемом Сергеичем финансовые отношения?

Улетело. И еще была одна мысль – камень на душе, – от которой мне хотелось избавиться. Но ее я почему-то и вспомнить сейчас не мог. Будто ищешь в коробке с камнями нужный осколок породы, знаешь, что он там есть, может, даже и в руках его держал, но совершенно не помнишь, как этот осколок выглядит. Не выбрасывать же все содержимое! Да это и невозможно…

Воспоминание об Артеме Сергеиче все-таки произвело какое-то действие, потому что цвет будущего изменился – если то, что я видел, можно было определить каким-нибудь цветом, – и линия, точкой на которой я был всего миг назад, стала плоскостью, а потом приобрела и объем, размазанные цвета сгустились до четкости предметов, одновременно возник звук, и чей-то голос сказал:

– Извините, Алина Сергеевна, в это трудно поверить. Тело пролежало в вашей прихожей не меньше десяти-двенадцати часов, и вы хотите сказать, что не видели его?

– Не было никакого тела, – произнес голос Алины, усталый, как мироздание после двух десятков миллиардов лет бесполезной эволюции.

Я увидел, наконец: комната с побеленными стенами, сейф в углу, письменный стол, за которым сидел лысый мужчина в форме, узнать которую я был не в состоянии. Мужчине было лет сорок или чуть меньше, он был раздражен и не скрывал этого, а я сидел перед ним на стуле с низкой спинкой и не понимал, чего он от меня хочет, потому что задаваемые вопросы не имели смысла. Во всяком случае, для меня смысла в его вопросах не было никакого.

– Ну, как же не было? – мужчина не скрывал злости. – В чем вы меня хотите убедить?

– Послушайте, – произнес я, не удивившись, что говорю голосом Алины. – Я уже сказала вам, что Мельников пришел ко мне сегодня утром, в восемь часов с минутами. В чем хотите меня убедить вы?

Я сделал ударение на последнем слове, и следователь – теперь я понял, что передо мной за столом сидел старший следователь райотдела внутренних дел Дмитрий Матвеевич Бородулин, человек, в принципе, не злой, но доведенный до отчаяния моим нежеланием говорить то, что он хотел от меня услышать.

Бородулин поднял на меня удивленный взгляд – конечно, он понял, что Алина изменилась: минуту назад она была сломлена, паниковала, повторяла по сто раз одно и то же, и вдруг заговорила твердым голосом и задала вопрос, на который следователь, вообще говоря, не собирался отвечать. Роли изменились неожиданно, Бородулин не успел перестроиться и сказал, не задумавшись:

– В том я хочу вас убедить, что Мельников был убит между восемью и десятью часами вечера и лежал в вашей прихожей до позднего утра – вы ведь позвонили в милицию в девять часов семнадцать минут. Дома были вы, дома была ваша мать. Почему вы не сообщили об убитом еще вечером?

Это было неожиданное для меня заявление, и я понял, почему растерялась Алина. Мы-то оба знали, что Валера явился к Алине в восемь утра – ну, может, с минутами. Значит, Алина позвонила в милицию и дождалась приезда оперативников? А мама? Они при мне договорились встретиться. Мы были вместе, а потом я ушел – нет, какая-то сила выбросила меня, и я потерял время, пытаясь пробиться обратно. Пробился – перепрыгнув по линии времени на несколько часов или дней вперед. Что делала Алина, когда меня не было с ней? Я понятия не имел, что с ней происходило, сейчас я был не с ней, но был ею – и это оказалось еще хуже, чем если бы я остался в своей квартире и вообще не предпринимал никаких действий. Какие силы управляли мной?

Я растерялся. Я сидел – сидела – перед следователем Бородулиным и пытался (я никак не мог подумать о себе «пыталась», хотя и понимал, что сейчас я – Алина, и должен думать ее мыслями, поступать так, как поступила бы она… но где моя Алина на самом деле?) понять хотя бы последний вопрос, на который, похоже, и сама Алина не знала ответа.