Имя твоё... - [32]

Первым моим ощущением, когда я пришел в себя, была злость. Не знаю, что происходило, и какая сила позволяла Алине неожиданно появляться здесь, а мне – в Москве, но почему эта сила, чем бы она ни объяснялась, выбросила меня обратно в самый серьезный для нас с Алиной момент? Я должен быть с ней, почему мне не дозволено там быть?

Возможно, при зрелом размышлении я поразился бы легкости, с которой принял собственную – и Алинину – способность перемещения в пространстве. Человек, видимо, может приспосабливаться ко всему и поступать согласно изменившимся обстоятельствам. Думать можно потом. Удивляться – тоже. Возможно, даже с ума сойти от удивления или страха. Но – потом. А сейчас я разозлился на проклятую природу. Я должен быть с Алиной!

Чтобы принимать решение, нужно знать хотя бы, на каком я свете. Либо я могу вновь оказаться в Москве, либо это теперь физически невозможно. В первом случае я должен был лишь пожелать – не знаю как, не знаю что, но действие могло быть результатом желания. Во втором случае все усложнялось неимоверно – покупка билета, виза, потеря времени, сколько: день, два, неделя? Что будет с Алиной?

Зазвонил телефон, но я не обратил на него внимания. Почему-то именно сейчас, в момент, абсолютно не подходящий, в пальцах возник знакомый мне зуд, а в голове зажужжал невидимый и неощутимый приборчик – где бумага, где ручка, где хотя бы угол стола, куда можно положить лист? Зачем мне это сейчас?

«Ничто не разделимо, – бежали буквы независимо от моего желания. – И ничто не соединимо вне воли твоей. То, что прошло, будет опять, а то, что будет, уже было с тобой. Сложности не понимаешь. Единение достижимо».

И все? Господи, Экклезиаст выискался! «Что было, то и будет». Сказал бы еще: «Время бросать камни, и время собирать камни».

Я сел на диван – недавно здесь сидела Алина – и закрыл глаза, пытаясь утишить боль, полыхнувшую в затылке. Пожар распространялся на височные доли, но и ослабевал понемногу – будто раньше горел высокий лес на небольшом участке, а теперь тлела трава, выгорая до черноты.

Все. И теперь я действительно знал что делать.

Глава десятая

Лет десять назад, когда я еще был научным работником и занимался проблемами воздействия слабых электромагнитных излучений на человеческую психику, на семинаре возник спор о том, помогает ли стресс введению мозга в критический режим восприятия. Спор был схоластическим – экспериментальных данных на этот счет не было ни у Олега Дозорцева, защищавшего тезис о положительной обратной связи, ни у моего шефа Дмитрия Алексеевича (это было еще до начала опытов с Росиным). Но ведь обычно так и бывает: чем меньше говорит практика, тем громче настаивает на своем теория.

Дмитрий Алексеевич настаивал на том, что стресс обязательно помогает восприятию, поскольку в такие минуты должен возникать резонансный отклик на внешние раздражители. Умно, конечно, и вполне аргументировано, на что Олег Сергеевич отвечал – и тоже вполне разумно, – что возбуждение коры ставит блок в восприятии, возникает плотина, нагромождение глыб-мыслей и эмоций, и прорваться сквозь плотину вряд ли способен даже мощный внешний раздражитель. Разрушить плотину – да, возможно, и в результате мы получим не восприимчивое к атаке сознание, а сознание, подавленное, сознание-зомби, разве это нам нужно?

Вообще говоря, нам – точнее, институтскому начальству – нужно было именно это, но на семинарах и в открытую о подобных планах говорить было не принято, и потому Дмитрий Алексеевич тактично свернул дискуссию с опасного направления. Но тезис я запомнил, обдумал и с аргументами Олега Сергеевича согласился.

После гибели Никиты я вспомнил ту дискуссию и даже сделал кое-какие сопоставления. Похоже, что Дозорцев (к тому времени в институте он уже не работал, и спорить было не с кем) более правильно смотрел на вещи, чем мой шеф, а с ним и вся наша лаборатория. Стресс мешает. Если бы Никита был спокоен во время сеансов, мы имели бы гораздо более объективную информацию о произошедшем. Не исключено, что он остался бы жив. Нужно было вводить реципиенту успокаивающие препараты перед началом сеанса, а не те возбуждающие подсознание средства, от которых ждали истинного прорыва.

В спокойном мозгу вообще нет плотин, ограждающих сознание от внешнего воздействия. Спокойный и вяло реагирующий на раздражители мозг – плохой материал для экспериментов. Обычный средний человек, довольный собой в каждый момент времени, ничего особенного не желающий и никакими комплексами не отягощенный – разве это материал для исследований?

Для тех работ, что мы вели в институте, – конечно, не материал. Но если говорить не о подавлении личности, а о взаимодействии двух или больше мозговых излучений, то прав был Дозорцев, а не мой шеф.

И разве я не знал этого уже много лет назад? Почему мне нужно было напоминать сейчас, причем так грубо, навязчиво и в то же время неопределенно?

Трудно поступать вопреки тому, что хочет подсознание и что сознанию тоже представляется необходимым и естественным. Мне нужно было торопиться, потому что в Москве Алина наверняка потеряла голову от страха. Я должен был собраться и все мысленные силы направить на то, чтобы повторить – не знаю как, но повторить непременно, потому что от этого зависело наше с Алиной будущее – эффект пространственного переброса. Вместо этого я заставил себя открыть холодильник и достал упаковку элениума, лежавшую здесь с прошлого года, когда я собирался на интервью в Технион и волновался, будто не на должность лаборанта претендовал, а, по крайней мере, на должность президента самого крупного в Израиле вуза.