Имя и отчество - [2]

В школе он об этом со мной больше не заговаривал, для него дело было уже решенное.

Звали его, кстати, Гордей Гордеевич.

Если б мне предложили подобрать ему имя, я б назвал его как-нибудь Никодим Никанорович, что ли, или там Прокоп Лукич, или даже Пуд Гордеевич, что было бы совсем близко. Как только он назвался, я увидел, что точно, что Гордей Гордеевич, — теперь не сдвинешь.

В толпе комиссии — все, кстати, мужчины; два интеллигентных старика, двое без четкого возраста и какая-то еще юная жердь в мальчишеских прыщах и золотых очках, — мой директор выглядел то ли мельником, то ли купцом; в общем, напоминал что-то старое, вернее, старинное; кроме имени очень к нему подошли бы картуз, например, рубашка, перепоясанная ремешком, и хорошо можно представить, как он с керосиновым фонарем идет в конюшню потрепать лошадь по гриве, как стонут рессоры брички под его грузным телом…

Да нет, какой уж там детдом.

Разумеется, я не думал согласиться. Казенщина, подъем в семь, не добудишься, день ненормированный, наверное, все в одинаковой одежде мышиного цвета, вечный гам, отвечай за синяки, спать не загонишь, дисциплины никакой, все из неблагополучных семей, безотцовщина — да ну!

…Автобус, который меня привез, объезжал деревенскую площадь, и пока он так подвигался, расталкивая горячий воздух, его уже атаковали местные жители. Ничего особенного, совсем обыкновенная средняя деревня. (В том еще смысле, что стоит как раз посреди России. Это, впрочем, везде так и родственно ощущению, будто именно ты стоишь на вершине шара.) Часть широкой улицы, которую я почему-то назвал площадью, сельсовет, чайная, щит: «Водитель! На стоянке выключай двигатель!», клуб в помещении церкви, оставшейся без купола, сирень, очень много сирени… (Стоп, еще раз: очень много сирени; и не надо так скользить, раз я на что-то упираю, значит, важно.) Много, как я уже сказал, сирени; за окнами занавесочки; в конце раскаленной улицы сразу же небо; девять часов, пятница, такое-то число.

Вам надо пройти, говорят мне. Сначала так, а потом, когда встретятся остатки монастырской стены… Ага, значит, был монастырь. Чемодан мне страшно надоел, потому что я все время делаю вид, будто его вовсе нет. (Чемодан предполагает приезд, встречу и некое новое начало, а я ведь не уверен, что останусь тут.) А вообще местность ничего, такую хочется обвести рукой, как бы показывая другу. Уже я прошел две или три точки, где этот жест так и напрашивался. Монахи знали, где селиться.

Высокая ограда из железных пик, за ними над пыльными кустами бузины видны двухэтажные корпуса детдома. Спят там еще, что ли? Или куда на поле послали и работают? Тихо что-то. В одном месте на пиках висит бумажный змей. Я иду вдоль ограды довольно долго; а вот ворота. В воротах вмонтирована калитка — вход во входе. Вдруг эти ворота вместе с калиткой распахиваются, и с территории выкатывает ярко-красный трактор с прицепом, огородный, что ли, за рулем сидел мальчишка. Ворота остались открытыми, но я все же вошел в калитку. И почувствовал при этом, что не просто вошел, а как-то сложно проник, попал из одного состояния в другое. В жизни обязательно попадаются такие двери или такие калитки, перед которыми говоришь себе: «Ну…»

Общий вид: вдоль противоположной от ворот стороны стоят два корпуса и два таких же — по бокам. От ворот налево — длинное полутораэтажное строение — раз, два, три, четыре — с пятью лестницами-мостами к дверям над полуподвальным этажом; похоже, службы. Иду к пятому, небольшому корпусу, где, конечно, квартиры.

Вам надо выйти за территорию, говорит мне женщина, вон за те, другие ворота, а когда встретится плотина… Ага, значит, есть пруд.

— Можно я пока оставлю чемодан тут у вас на крыльце? — спрашиваю я.

— Нет, нет! Мы не можем отвечать за чужие вещи.

Наверное, я улыбаюсь. Не женщина, а тетка, не тощая, а плоская, при таком росте ей бы формы, да бог не дал. И уж раз живет на территории, то и работает, конечно, тут, и если воспитательница, то уж наверное не приведи бог…

Может быть, я не прав.

Пруд большой; чувствуется спокойная тяжесть его объема, как во всяких прудах с плотиной и дамбой; и вся тяжесть сосредоточена возле дамбы. За плотиной опять стояли дома, типовые, с двумя верандами на торцах, с палисадами и огородами.

Директора детдома я нашел у него на огороде, он поливал грядки моркови. Ни морковка, что-то уж очень буйная, ни система шлангов, ни весь ухоженный огород, ни домашний вид директора с его мешковатыми штанами не обманывали: директор не был огородником и не отрывал себя от дела ради огорода. Иначе бы он заторопился, показывая, что он тут просто так, забежал вот на минутку, забавы ради, растет, мол, всякая ерундишка, язви ее, любопытно… «Ага! — сказал он. — То-то!»

— Да вот!.. Решил, знаете, посмотреть. Сейчас каникулы, делать нечего, дай, думаю, загляну.

— Долго, долго думал!

Все-таки он был уверен, что я приеду.

Наконец он перебросил шланг через прясло, сосредоточился на чем-то и сказал:

— Ну так вот! — И остановился еще подумать. — Впрочем, не сейчас. Прошу!

Все-таки он был уверен, что я приехал сюда работать.