Империя пера Екатерины II: литература как политика - [12]

Важнейшим пунктом полемики Екатерина считала определение Шаппом государственного правления в России как деспотического. Монтескье в своей книге «О духе законов» приводил, как известно, основные рычаги правления, характерные для трех основных типов государственного устройства:

республика – добродетель монархия – честь деспотия – страх

Монархический тип, по Монтескье, «предполагает существование чинов, преимуществ и даже родового дворянства», тогда как в деспотиях все равны в своем рабстве («там все люди рабы»)[62]. В 1769–1770 годах, сочиняя «Антидот», Екатерина стремилась доказать, что Россия, в особенности в ее правление, являла собой не деспотию, а монархию, а следовательно, соблюдала этот монархический идеал чести, давая права «вольности» дворянству и опираясь на его поддержку. Екатерине уже пришлось однажды спорить с членом Петербургской академии наук, ганноверцем на русской службе и автором «Русских писем» Штрубе де Пирмонтом, пытавшимся поправить Монтескье и доказать своим русским патронам преимущества «деспотии» в российских условиях[63].

Говоря о деспотическом правлении в России, Шапп скептически отзывался о Петре I, который «лелеял замыслы реформировать государство и приобщить его к цивилизации, но притом, будучи наисамовластнейшим государем из всех своих предшественников, он еще туже затянул петлю рабства» (109). Шапп здесь отнюдь не оригинален. Он лишь рассуждал в духе известной полемики Руссо с Монтескье и Вольтером в «Общественном договоре» (1762): «Русские никогда не станут истинно цивилизованными, так как они подверглись цивилизации чересчур рано. Петр обладал талантами подражательными, у него не было подлинного гения, того, что творит и создает все из ничего. Кое-что из сделанного им было хорошо, большая часть была не к месту. Он понимал, что его народ был диким, но совершенно не понял, что он еще не созрел для уставов гражданского общества…»[64]

Если Монтескье полагал, что Петру Первому не трудно было «европеизировать» европейскую страну, а Вольтер в своей «Истории Петра» относил реформатора к числу «гениев», то Руссо неожиданно «пророчествовал» о печальной участи России, о невозможности для нее цивилизационного вектора. В «Общественном договоре» звучала мысль о «ненатуральности» слишком поспешной и поверхностной европеизации русских в эпоху Петра, сотворившего из своих подданных «немцев» и «англичан» до того, как сделал их «русскими»[65]. Этот кусок из книги Руссо – знаменитый конец VIII главы «Общественного договора» – послужил темой первого письменного сообщения между Вольтером и Екатериной в 1763 году. Тогда Екатерина пообещала Вольтеру своим успешным правлением опровергнуть злые предсказания французского мыслителя[66]. Екатерина не только откровенно присоединилась к антируссоистской позиции Вольтера, но и «легко усвоила господствовавший в среде энциклопедистов в эти годы тон иронии в отношении к Руссо»[67].

Теперь, спустя шесть лет, новый недоброжелатель России открыл еще один раунд полемики о судьбах России.

Главное же – шесть лет ее правления, как пытается показать автор «Антидота», знаменовали стремительный рывок в построении более совершенного общества. Екатерина ссылается и на свой «Наказ», и на отмену Тайной канцелярии, и даже на успехи в литературе, упоминая и Сумарокова, и Василия Петрова как преемника «гения» Ломоносова. Императрица твердо следует концепции мыслителей круга «Энциклопедии», полагавших, что именно прогресс духовной культуры – «в силу имманентного закона, которому он следует, приведет к появлению новой, более совершенной формы общественного порядка»[68]. В конечном итоге сам «Антидот», написанный по-французски, должен был сигнализировать о продвижении России по этому пути интеллектуального прогресса.

Аббат Шапп и Шевалье де Мансонж: журнал Н. И. Новикова «Кошелек», или Послесловие к «Антидоту»

Симптоматично, что русская печать того времени почти не заметила этой полемики двух книг. Исключением стал Н. И. Новиков, вовлеченный императрицей в историю с Шаппом. В июле 1774 года Новиков начинает выпускать свой последний еженедельник из числа так называемых «сатирических журналов». «Кошелек» оказался единственным русским периодическим изданием, которое не только упомянуло книгу аббата Шаппа, но и вступило в дискуссию, начатую «Антидотом».

Символично было само название издания, отсылающее сразу к нескольким смыслам и играющее с ними. Прежде всего, речь шла о модном атрибуте прически, пришедшем из Франции и называемом à la bourse – особая сетка или бархатный мешочек, куда помещалась напудренная коса мужского парика. Новиков в разделе «Вместо предисловия» давал туманное обещание впоследствии раскрыть смысл своего названия: «Впрочем, должен бы я был объяснить читателю моему причину избрания заглавию сего журнала, но и сие теперь оставляю, а впредь усмотрит он сие из Превращения Русского кошелька во Французской, которое сочиненьице здесь помещено будет»[69].

Однако по некоторым причинам это сочинение напечатано не было, но тему подхватило письмо, написанное неназванным русским галломаном и присланное в журнал; обращаясь от имени «защитника французского» к издателю «Кошелька», анонимный автор писал: «Не того ли вы ищете, чтобы бросили французское платье, претворившее нас из варваров в европейцев? – Здесь я разумею острую и замысловатую вашу шутку о введении в Россию французских кошельков; и если я не ошибаюсь, то кажется мне, что вы разумели здесь французские кошельки те, кои с некоторого времени почти все европейцы начали носить на волосах, а под именем кошелька вы разумели все французское платье, вместо старого русского употребляемое»