Империя, которую мы потеряли. Книга 2 - [180]

Есть такой историк и питатель — Семен Экшут — он проявляет интерес, прежде всего к литературе, искусству, поэзии в истории как выразителю сути исторического момента. Мне кажется, он нащупал истинную причину того рокового надлома, который так страшно сказался на нас в 1917 годе

Эстетические размышления Вяземского, независимо от того, был ли с ними знаком Лермонтов или нет, нашли гениальное поэтическое воплощение:

Люблю отчизну я, но странною любовью

Не победит ее рассудок мой.

Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой,

Ни темной старины заветные преданья

Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

То, о чем Вяземский писал в своих заветных записках, будет провозглашено публично и станет символом веры образованных людей. «Слава, купленная кровью», перестанет питать русскую поэзию, «темной старины заветные преданья» время от времени будут использоваться для созидания поэтических мифов, а у русского интеллигента действия властей перестанут вызывать «отрадные мечтанья».

И ладно если бы только во враждебность. Русское образованное общество стало поразительно рано, на полтора века раньше постколониальных обществ Запада — стало проявлять сочувствие сначала к нуждам покоренных поляков, потом к чеченцам и жителям Средней Азии, потом ко всем подряд и в том числе — к врагу во время войны…

Снова Экшут

Позднее «белый генерал» в одном из писем изложил свой стратегический принцип: «спокойствие в Азии находится в прямом отношении к массе вырезанных там людей. Чем сильнее удар, тем дольше неприятель останется спокойным. Мы убили 2 тысячи туркменов при Геок-Тепе; оставшиеся в живых долго не забудут этого урока: рубили саблями всё, что попадалось под руку». Когда весть о победе над текинцами облетела Петербург, «павлон», то есть юнкер Павловского военного училища, Семён Надсон написал стихотворение, посвящённое генералу Скобелеву и первоначально называвшееся в рукописи «Лавр и терн».

Герою Тебя венчает лавр…

Дивясь тебе, толпится

Чернь за торжественной процессией твоей,

Как лучшим из сынов, страна тобой гордится,

Ты на устах у всех, ты — бог последних дней

Вопросов тягостных и тягостных сомнений

Ты на пути своём безоблачном далёк,

Ты слепо веруешь в свой благодатный гений

И в свой заслуженный и признанный венок.

Но что же ты свершил?..

За что перед тобою

Открыт бессмертия и славы светлый храм

И тысячи людей, гремя тебе хвалою,

Свой пламенный восторг несут к твоим ногам?

Ты бледен и суров…

Не светится любовью

Холодный взор твоих сверкающих очей;

Твой меч опущенный ещё дымится кровью,

И веет ужасом от гордости твоей

О, я узнал тебя. Как ангел разрушенья,

Как смерч промчался ты над мирною страной,

Топтал хлеба её, сжигал её селенья,

Разил и убивал безжалостной рукой.

Как много жгучих слёз и пламенных проклятий

Из-за клочка земли ты сеял за собой;

Как много погубил ты сыновей и братий

Своей корыстною, безумною враждой.

Твой путь — позорный путь

Твой лавр — насмешка злая

Недолговечен он…

Едва промчится мгла

И над землёй заря забрезжит золотая —

Увядший, он спадёт с бесславного чела.

Если будущий офицер, воспитанник Павловского военного училища, которое славилось строгой дисциплиной и безукоризненной строевой подготовкой, сочиняет такие стихи, то это означает лишь одно: империя обречена.

…

Иными словами, отсутствие патриотического энтузиазма, проявившееся в начале Русско-японской войны, было неминуемым следствием процессов, которые протекали в течение четверти века и в корне изменили картину мира образованного человека, уже не желавшего с восторгом умирать за победные имперские лавры. Однако этим нежеланием дело не ограничилось, и разуверившийся в идеалах русский интеллигент неожиданно для самого себя стал восхищаться не только мужеством неприятеля, в чем не было ничего нового, ибо воины империи всегда умели ценить достойных противников, нет, он стал восхищаться цельностью характера врага — тем, что отсутствовало у него самого. Вспомним классический рассказ Александра Ивановича Куприна «Штабс-капитан Рыбников» (1905). Опытный японский разведчик, на которого ведется охота, изображен удивительно сильной личностью, без остатка преданной своей стране. «…Каким невообразимым присутствием духа должен обладать этот человек, разыгрывающий с великолепной дерзостью средь бела дня, в столице враждебной нации, такую злую и верную карикатуру на русского забубенного армейца. Какие страшные ощущения должен он испытывать, балансируя весь день, каждую минуту над почти неизбежной смертью». Так рассуждает о нем Владимир Иванович Щавинский, фельетонист большой петербургской газеты, автор блестящих и забавных, но неглубоких воскресных газетных фельетонов, имеющих значительный успех в публике. Что ж, какова публика — таковы фельетоны. Жизнь удалась Щавинскому: он зарабатывает большие деньги, отлично одевается, ведет широкое знакомство, посещает рестораны и кафешантаны, играет на бегах… У него дома большая библиотека, коллекция старинного фарфора, редкие гравюры и две сибирские лайки. Женат Щавинский — этот «до известной степени аристократ газетного мира» — на маленькой опереточной артистке. Но этому человеку неведомо чувство патриотизма, и он тщетно пытается понять психологию японского разведчика, уразуметь скрытые пружины его внешних действий. «Здесь была совсем уже непонятная для Щавинского очаровательная, безумная и в то же время холодная отвага, был, может быть, высший из всех видов патриотического героизма». Фельетонист и бытописатель Щавинский безуспешно пытается уловить мнимого штабс-капитана, в котором он не без основания видит японского военного агента в чине не ниже полковника Генерального штаба, но во время войны с Японией никому не собирается сообщать о своих обоснованных подозрениях: «Не бойтесь, я вас не выдам…я преклоняюсь перед вашей отвагой, то есть, я хочу сказать, перед безграничным мужеством японского народа. Иногда, когда я читаю или думаю об единичных случаях вашей чертовской храбрости и презрения к смерти, я испытываю дрожь восторга»