Империя из песка - [25]

Хоуп спускается без проблем, за ней приземляюсь и я. От удара лодыжки прошивает болью, но у меня давно все горит, поэтому новый дискомфорт попросту смешивается с этим ощущением. Аккуратно переходим с уступа на уступ, отчаянно цепляясь за скалу. Вниз летят мелкие камешки, а до ручья еще очень далеко.

Большую часть времени я смотрю вверх – на облака, на деревья, на все, что возвышается над нами. Скоро мы будем на земле, говорю я себе. Не хочу даже думать о том, как мы рухнем вниз, если уступ раскрошится.

Нам везет, и в сумерках мы, наконец, погружаемся в ручей – холодный, прозрачный, более глубокий, чем казалось на первый взгляд. Алекса и Хоуп плещутся у берега, а я захожу на самую глубину. Вода достает мне до плеч. Она успокаивает боль в мышцах, и после длительного и полного разочарований дня я наслаждаюсь нашей трудной победой.

– Это… – Алекса скрывается под водой и сразу выныривает, ее волосы струятся вдоль лица, словно гладкий черный шелк, – …того стоило.

– Полегчало, да? – Хоуп единственная, кто старательно отмывается: она сидит на гальке, оттирая с кожи запекшуюся грязь.

– Ты не представляешь, насколько.

Легкий ветерок в листве, прохладный чистый ручей – кругом царит умиротворение.

– Эм… ребят?.. – Хоуп критически разглядывает изгиб локтя. – А вам это не кажется странным?

Подплываю ближе. Хоуп соскальзывает в воду мне навстречу.

– Вроде бы комариный укус, – откликаюсь я. – Зудит? Не чеши их, занесешь инфекцию.

Хоуп, пожав плечами, поворачивает руку другой стороной, чтобы сравнить пятнышко с россыпью укусов.

– Как след от укола, да?

– По-моему, ты обратила бы внимание на то, если бы тебя кто-то чуть-чуть иголкой ткнул, – замечает Алекса и вновь ненадолго ныряет.

– Он похож на остальные укусы, – добавляю я. – Или это был не комар.

Хоуп впивается кончиками пальцев в виски, трясет головой.

– Тьфу! Да у меня уже развилась чертова паранойя! – Ее дрогнувший голос отражается эхом от стен ущелья. – Я ведь спала от нее в двух – в двух! – футах…

От упавших слез идут круги, подергивая рябью ее отражение.

– Ты не виновата в том, что случилось с Финнли.

Говорю истинную правду. Это ведь не Хоуп слышала ночью подозрительные звуки.

Отмокаем в ручье, пока на узкой полоске неба не загораются звезды. Когда мы выбираемся на сушу, то оказываемся словно в морозильной камере – ущелье продувает насквозь, а вытереться нам нечем. И костра у нас нет. Ни спичек, ни одеял, ни чистых носков. Ничего, что могло бы согреть.

У нас есть только мы сами.

Поэтому волей-неволей приходится улечься вплотную, как можно ближе к скале. Думаю, нам надо опасаться всего незнакомого – и знакомого тоже. Да и спать рядом с ручьем, который моментально разольется, если ночью вдруг будет гроза, рискованно. Но мы слишком замерзли и вымотались.

– Скучаю по одеялам, – шепчет Хоуп. – Тоскую по моему коту.

– У меня тоже был кот, – спустя секунду произносит Алекса. – Он меня ненавидел. Но я все равно по нему скучаю. – Помолчав, она продолжает: – И по бабушкиному пианино. Она учила меня играть.

Мне тоже многого не хватает. Куда больше, чем я могу позволить себе упомянуть вслух.

– Я скучаю по шоколаду.

Это – лишь самая поверхность айсберга. Или первый пласт земли, под которым прячутся глубокие корни. На самом деле я скучаю по тому, как мой отец готовил горячий шоколад. И какао. Как мы пили его с Эммой. С Берчем.

Хоуп дрожит. Стянув кофту, предлагаю ей укрыться. Хоуп расправляет ее так, чтобы поместились мы обе. Алекса тоже придвигается.

– Надеюсь, Финнли в порядке, – говорит Хоуп.

Наш шепот постепенно сменяется тишиной под бесконечностью звезд в небе. Кажется, я засыпаю последней.

Не помню, когда последний раз спала так крепко.

21

Самое сложное – забыть. Конечно, безмятежные мгновения покидают тебя после того, как проснешься. Блаженное неведение девчонки, которая никогда не теряла все, что любила, улетучивается, но…

Самое сложное – забыть. Как я могу это сделать?

Тяжелое бремя, что исправно обрушивается на меня каждое утро – вернее, почти каждое, иногда во мне мужества ни на грош, – теперь дарит мне умиротворение. Оно словно подтверждает, что я помню. Что меня не назвать худшей дочерью или девушкой в мире потому, что я чувствую целостность, когда должна быть сломлена. Спокойствие, когда должна быть на нервах. Тепло, когда должна ощущать лишь ледяной холод их отсутствия.

Должна.

Самое сложное – забыть. И помнить – тоже.

22

Раньше я почти никогда не вставала с рассветом – только если мы не планировали субботнее путешествие. Чтобы устроить пикник на нашем любимом острове, нам приходилось выдвигаться уже к восьми. Просыпались мы иногда спозаранку – в небе еще висел яркий полумесяц. Складывали в пакеты фрукты, крекеры, сэндвичи с арахисовым маслом и медом. Папа всегда с вечера засыпал в навороченную кофемашину столько зерен, что наши походные кружки можно было заполнить доверху.

Девчонка, которой я была раньше, не узнала бы ту, которой я стала.

Взять, к примеру, кузнечиков. Утром я съела шесть штук – чтобы зарядиться белками, если верить книжке, – и мне кажется, что они до сих пор живы внутри меня. Или щекотку в животе вызывают вовсе не их крылышки, усики и тонкие лапки, которые проскребли по горлу, как рыбные кости. И мы здесь вовсе не на субботнем пикнике. У нас важная задача. До полудня мы намерены искать храм. А потом – неважно, найдем мы его или нет, – вернемся на пляж.