Imperium. Философия истории и политики - [52]

Утешиться они могли бы одним великим историческим фактом: смерть данной культуры, которая, по их мнению, не является живой и поэтому никогда не умрет, не значит для них ничего особенного. Во-первых, культура рождается и умирает не за несколько лет, эти процессы измеряются поколениями и веками. Поэтому ни одному человеку не дано видеть, как возникает и исчезает культура, и ни одному материалисту не пришлось бы испытать болезненный опыт свидетеля ее смерти. Важнее то, что обычные люди в рутине повседневной жизни почти не ощущают присутствия культуры или цивилизации: и до, и после ее ухода жизнь обычных людей, по своей голой сути, есть просто жизнь. Огромное большинство рождается и умирает только для того, чтобы осуществить последние великие жизненные задачи цивилизации, когда искусственные жизненные условия иссякают, прекращаются великие войны, великие потребности, великие деяния. Конечное состояние культуры — пацифизм, но пацифизм органический, а не идеологический, который только разжигает войны.

Опять-таки, материалисты попадаются исключительно среди обычных людей: какое отношение они имеют к таким великим вещам, как героизм, грандиозные войны и империализм? Поэтому как раз для них конец культуры должен быть привлекательным. Однако на самом деле весь их ужас основан на иллюзии. Переживать сегодня по поводу событий, которые произойдут в 2300 г. н. э., было бы столь же глупо, как Фридриху Великому беспокоиться о том, что будет в 1900 г. Он не смог бы даже в точности вообразить обстановку этого времени, поскольку не мог ее планировать; следовательно, с его стороны было бы глупо ее страшиться. О ней должны переживать другие. Непосредственный долг человека составляют запросы дня сегодняшнего, как сказал Гёте. У нас, современных жителей Европы, есть определенная задача, поставленная перед нами ситуацией, временем и нашим собственным внутренним императивом. Самое большее, что мы можем сделать для формирования отдаленного будущего, — это принять все меры, чтобы облечь свою эпоху в сильную и мужественную форму, которой она требует. Та же задача будет стоять перед следующим поколением, и единственный способ что-то сделать для его эпохи — это поступать так, чтобы наше дело и пример остались после нас.

В глазах материалиста это пессимизм.

III

Многие интеллектуалы ограничиваются чтением заголовков главных книг исторической эпохи: повод для обвинения в пессимизме, выдвинутого против мировоззрения XX века, они почерпнули из названия первой книги, в которой оно полноценно выражено: «Закат Европы». «Закат» — определенно звучит пессимистически для этих господ, а больше им и не нужно. В своем эссе «Пессимизм?» (1921) Шпенглер замечает, что некоторые люди путают упадок культуры с гибелью парохода, тогда как применительно к культуре идея катастрофы в использованном слове не подразумевалась. Далее он объясняет, что это название пришло к нему в 1911 г., когда, по его словам, «западноевропейско-американский мир был охвачен плоским оптимизмом дарвинистской эпохи». Поэтому он задумал книгу, в которой выдвинул тезис об истребительных войнах, ожидаемых в ближайшем будущем — грядущей эпохе, и выбрал такое название, которое охладило бы пыл оптимистов. По словам Шпенглера, в 1921 г. он подобрал бы название, которое опровергало бы царящий теперь плоский пессимизм.

Если пессимизм определить как неспособность найти выход из положения, тогда это не относится к философии, ставящей перед западной цивилизацией одну задачу за другой. Кроме политики и экономики, которым посвящена данная работа, сделать прорыв предстоит еще западной физике, химии и технике, а также археологии и философии истории. Необходимо будет создать систему права, свободную от филологии и концептуализации. Подходов и доскональной организации, соответствующих духу XX века, требует национальная экономика. Но прежде всего, должна быть преобразована система образования для совершенно сознательной подготовки новых поколений с полным учетом исторической необходимости нашего будущего, для великих жизненных задач нашей цивилизации.

Крики о «пессимизме» стихают, а историческое мировоззрение XX века со своей исторической вершины обозревает уникальный, обширный исторический горизонт, охватывающий жизни восьми завершенных высоких культур, и при этом храбро и уверенно смотрит в будущее собственной культуры, завершение которой еще впереди. Читатели в 1950 г. уже забудут, а в 2050 г., возможно, не смогут и узнать, что прежде чем родилось историческое мировоззрение XX века, нереализованная история считалась белым листом, на котором человек может писать, что ему вздумается. Такой, конечно, не была инстинктивная позиция ни одного человека действия: он должен знать, как устроен мир, чтобы продумывать все до мелочей, но даже ему приходилось делать вид, что будущее — это carte blanche[56].

Никто уже так не мыслит во второй половине XX столетия; блеяние рационалистов и всхлипывания материалистов становятся все тише. Они уже обсуждают историю, а не свои старые пошлости. Даже их пресса теперь потчует свое читательское стадо своего рода историческим мировоззрением, согласно которому история начинается в 1870-м и заканчивается после очередной войны, причем каждая война преподносится как последняя. Подобная картина истории служила не одному поколению, но само ее присутствие в материалистической журналистике свидетельствует о крепнущей исторической ориентации эпохи. После Первой мировой войны ради воцарения «мира во всем мире» была учреждена Лига Наций, и многие представители западной цивилизации восприняли ее всерьез. Однако прошло одно поколение, и благодаря внутренней победе, которую одержало мировоззрение XX века, на новую Лигу, созданную после Второй мировой войны, на Западе никто не смотрел иначе, как на место дипломатических военных приготовлений двух оставшихся держав. Мы далеко ушли от старых времен «прогресса».