Imperium. Философия истории и политики - [53]

Счастье изменило тем, кто скулил о «пессимизме». Фактически, они всего лишь представляли дух навсегда ушедшей эпохи. Поэтому в нашу эпоху они анахроничны и, пытаясь вмешиваться в ее жизнь, вынуждены бороться с любой тенденцией, которую она выражает. В своих безнадежных попытках оживить прошлое они могут лишь отрицать будущее. Разве они не выглядят при этом пессимистами?

Теперь можно определеннее высказаться по поводу пессимизма, равно как и оптимизма, поскольку это две нераздельные концепции. Если пессимизм выражает отчаяние, то оптимизм — трусость и тупость. Стоит ли между ними выбирать? Это душевные болезни-близнецы. Между ними находится реализм как желание знать, что есть, что следует делать и как это можно сделать. Реализм — это историческое мышление, а также политическое мышление. Реализм не подходит к миру с предвзятым принципом, которому должны подчиняться вещи — именно эта изначальная глупость порождает и пессимизм, и оптимизм. Если кажется, что все пропало, то объявлять об этом — пессимизм. Оптимизм продолжает притворяться, что все хорошо, несмотря на то, что это опровергается ходом истории. Из двух болезней оптимизм опаснее для души, поскольку он слеп. Пессимизм, не боясь утверждать нечто неприятное, по крайней мере, способен кое-что видеть и пробуждать здоровые инстинкты. Любой командир должен готовиться и к победе, и к поражению, но тактически вторая часть его плана более важна, и ни один командир не преминет принять меры на случай поражения только потому, что кто-то назовет это пессимизмом.

Пойдем дальше: в 1836 г. сотня неординарных американцев была окружена многотысячной мексиканской армией в Аламо. Что пессимистичного было в их осознании безнадежности своего положения? Но случилось то, чего не способны понять материалисты как настоящие пессимисты. Личный состав небольшого гарнизона не позволил явно безнадежной ситуации повлиять на свое поведение, отказался сдаться и принял бой, думая не о своем поражении, а о том, что еще можно сделать.

Таким же был и настрой пилотов-камикадзе, направлявших во время Второй мировой войны свои груженные взрывчаткой самолеты на военные корабли противника. Подобный настрой не только не вписывается в глупую схему «пессимизм-оптимизм», но раскрывает сущность самого героизма. Страх смерти не мешает герою делать то, что должно. XX век возвращается к этой героической позиции, думая о своей задаче, а не о том, что жизнь в итоге заканчивается смертью. Он не настолько боится собственной смерти и завершения цивилизации, в которой нам суждено реализовать свои возможности, чтобы пытаться их отрицать. Он хочет полноценно жить, а не трепетать перед ней. Оптимизм и пессимизм — для трусов, слабаков, глупцов и тупиц, неспособных к осознанию тайны, силы и красоты жизни. Они уклоняются от аскетизма и самоотречения, бегут от грубости фактов в мечты о бессмертии тела и увековечении мировоззрения XIX века.

Когда я пишу в 1948 г. эти строки, трусливые пессимисты помыкают побежденной западной цивилизацией, поддерживаемые неевропейскими силами. Они притворяются, что все хорошо — и это теперь, когда Европа стала добычей внешних сил и скатилась до уровня Индии и Китая. Однако дух XX века, который они ненавидят за его молодость и полноту жизни, готовится отправить их на свалку истории, куда им уже давно пора. Их позиция — ничего не предпринимать. При этом у них хватает смелости клеймить заряженных позитивной энергией носителей духа XX века как «пессимистов». Материалисты и либералы твердят о «возвращении» к лучшим условиям — они всегда возвращаются. Новый же дух повелевает: вперед к нашей величайшей эпохе. Он предпочитает умереть стоя, чем жить на коленях, как материалисты и другие трусы, угождающие чужакам, которые грабят и терзают западную цивилизацию.

Великий этический императив нашей эпохи, касающийся как цивилизации, так и ее лидеров, состоит в персональной честности с собой. Этот императив не допускает в неблагоприятной ситуации угождать чужеземцам только ради того, чтоб мирно существовать на положении раба. Человек утверждает себя, непреклонно стремясь к личной победе вопреки любым трудностям. Своего добивается тот, кто полон решимости достойно умереть, если невозможно достойно жить.

Цивилизационный кризис

I

Все культуры в своем развитии достигали точки, когда исчерпывали свои культурные (в узком смысле) способности. Такие области жизни, как религия, философия и искусство, достигали полного выражения и принимали совершенную форму. Контрреформация была на Западе периодом окончательной реализации созидательного религиозного потенциала, и с этого момента религия заняла оборону против светских тенденций, которые постепенно нарастали и наконец, с началом XIX века, взяли верх. Кант стал высшим пределом западных возможностей в неорганической философии, как его современник Гёте — в органической философии. Моцарт есть высшее достижение музыки — искусства, которое западная культура избрала как самый совершенный способ выражения своей души.

Естественно, культуре всегда были свойственны не только внутренние, но и внешние жизненные проявления: политика и войны не прекращались, будучи неотъемлемым свойством культурного человека. Но в первые века культуры, примерно до 1400 г., религия господствовала над всей культурной жизнью. Готическая архитектура, скульптура, витраж и фреска — все эти искусства служили религиозной экспрессии, поэтому первые века можно назвать эпохой религии. На смену им пришли новые тенденции, уже не столь глубокие и выразившиеся также в развитии торговли и экономического производства. Эти тенденции более урбанистичны и лучше адаптированы к внешнему миру, но в основном они по-прежнему обращены внутрь. Искусство переходит под опеку «великих мастеров» и эмансипируется от религии. Взросление культуры выражается в ее совершенстве и утонченности, высшем мастерстве. Запад достиг его в музыке, Классицизм — в скульптуре.