Imperium. Философия истории и политики - [50]

Брошенные мировые столицы снова поглощаются ландшафтом, над которым они некогда возвышались. Эти столицы, в свое время столь же величественные, как Берлин, Лондон и Нью-Йорк, зарастают джунглями или заносятся песком пустыни. Такой была доля Луксора, Фив, Вавилона, Паталипутры, Самарры, Ушмаля, Тескуко, Теночтитлана. В последних случаях забыты даже имена величественных городов, и мы называем их по близлежащим деревням. Но теперь уже неважно, лежит ли мертвый город на поверхности, населенной несколькими кланами, которые возделывают открытые пространства, сражаются на его улицах и укрываются в брошенных постройках, или же выветрившиеся руины заметает песок.

Пессимизм

I

Любопытный феномен: когда в начале XX века на смену религиозным и критически-философским взглядам предыдущих европейских эпох пришло органически необходимое историческое мировоззрение, позавчерашние мыслители встретили его криками о «пессимизме». Посредством этого заклинания, очевидно, полагали возможным отвадить дух начинающейся эпохи и воскресить мертвый дух эпохи ушедшей. Для абстрактной неорганической мысли в этой уловке не было ничего особенного, поскольку она считала историю полем, на котором можно делать все что угодно, лишь бы заставить прошлое танцевать под свою дудку.

Слово «пессимизм» было полемическим — оно характеризовало состояние общего отчаяния, которым предполагалось приправить мнения и оценки фактов. Любой человек, использовавший это слово всерьез, тем самым обнаруживал свое намерение обсуждать всемирно-историческую философию в предвыборной манере. Очевидно, что утверждаемый факт должен оцениваться совершенно независимо от позиции того, кто его утверждает. Поэтому все крики о пессимизме являются аргументом ad hominem[53]и не заслуживают внимания. Факты не бывают пессимистическими или оптимистическими, здравыми или безумными: один и тот же факт могут утверждать и оптимист, и сумасшедший, и пессимист. Охарактеризовав человека, изложившего факт, все равно предстоит ответить на вопрос о достоверности или недостоверности факта. Подход ad hominem сразу выдавал порочность характеристики исторического мировоззрения XX века как «пессимистического».

Термин «пессимизм» указывает только на отношение, а не на факты, и потому абсолютно субъективен. Отношение к жизни, которое Ницше постоянно порицал как «пессимизм», в свою очередь видело пессимиста в самом Ницше, и обе стороны, несомненно, были правы. Если кто-то думает, что мои планы обречены, я, естественно, сочту его пессимистом. Аналогично, если я думаю, что рухнут его планы, он будет считать пессимистом меня. Мы оба правы.

Идеологи «прогресса», самодовольные в своей надежной ментальной броне, изолирующей от любого контакта с реальностью, естественно, чувствовали себя сильно оскорбленными, когда утверждалось, что их особая вера также имеет свои временные рамки и наравне со всеми предыдущими картинами мира характеризует только душу конкретной эпохи, поэтому ей суждено исчезнуть. Утверждать, что религия «прогресса» должна уйти вслед за эпохой, удовлетворившей свои внутренние потребности, значит отрицать истинность этой религии, претендовавшей на универсальное описание всей человеческой истории. Хуже было то, что строго фактическая манера, в которой было сформулировано историческое мировоззрение XX века, делала его убедительным для человека XX века. Но если его невозможно было опровергнуть в ходе дискуссии, оставалось навесить на него ярлык. Так с помощью единственного слова «пессимизм» надеялись задушить историческое мировоззрение, свойственное XX веку.

Было бы ошибкой видеть в этом злой умысел адептов «прогресса». Ни одна эпоха не сдается без боя духу следующей эпохи. Те, кто верил в магию, разумеется, не соглашались с первыми материалистами, отрицавшими само существование ведьм. Конфликт между ставшим и становящимся не прекращается, и становящееся всегда побеждает. Так происходит не потому, что оно истинно, а ставшее — ложно, но потому, что оба являются жизненными стадиями организма, в данном случае — культуры. Истина и ложь имеют столь же мало отношения к этому процессу, как и к трансформации мальчика в юношу, юноши в мужчину, мужчины в старика. Внук не истиннее деда, хотя может победить его благодаря органическому преимуществу. Точно так же историческая позиция XX века вытесняет материалистическую религию XIX века. Материализм, рационализм, «прогресс» — все они обветшали, но историческое мировоззрение XX века полно сил и обещаний и готово взяться за великие фактические задачи, осуществить свои великие деяния. Сама по себе органическая необходимость наделяет ее качеством убедительности. В эту грандиозную эпоху, когда бывшие мировые державы за десять лет превращаются в колонии, никто, находясь в здравом уме, даже самого себя не сможет убедить в мелкой и инфантильной претензии, что за всеми этими катаклизмами стоит неуклонное «моральное совершенствование» «человечества».

Некоторые люди в какой-то момент демонстрировали проблески разума — вот и все, что можно сказать о присутствии разума в истории. Но такие люди никогда не делали истории, поскольку она иррациональна. Претензия разума на роль смысла истории была иррациональной, поскольку сама являлась продуктом истории.