Императорский покер - [44]

Именно в тот самый день они и начали — в теплой атмосфере, пропитанной запахом ткани, из-за которой доносились шумы с обоих берегов реки, в той самой наполовину тишине, время от времени прерываемой взрывами приглушенного смеха Мюрата и Константина. Эти двое сошлись сразу же, с первого слова. А все потому, что им не нужно было взвешивать судьбы мира и порядка "новой" Европы, их интересовали проблемы актрисулек и собственные костюмы. Новое одеяние француза, понятное дело: фирмы "Мюрат", произвело на Константина огромное впечатление, который войну чувствовал «так себе», а вот армию — гениально.

Великий князь Константин Павлович (1779–1831) был фанатиком дисциплины, учений и муштры, в которых проявлялась вся его военная философия. Ибо он был "не слишком храбр по природе, а из всего опасного ремесла любил лишь внешние проявления войны, мундир и муштру, одним словом все, что занимает и поглощает время, не подвергая опасности. Нечеловеческая суровость, с которой он относился к солдатам, имела свой источник, как в его дикой натуре, так и в проявлении особого внимания к мельчайшим деталям. Небрежно застегнутый мундир, воротник, не достигающий предписанного размера или же превышающий их, в его глазах были проступками, заслуживающими самого сурового наказания. С огромной охотой придумывал он все новые унижения, а приговоры, присуждаемые за мельчайшие проступки, он разнообразил жестокими умерщвлениями плоти, выслеживанием семейных тайн, чтобы как можно болезненнее ранить тех, кто снискал его немилость[55]".

Взаимный "союз", который сразу же заключили Мюрат и Константин, опережая союз монархов, имел биологическую основу — в толпе нашли друг друга две идентичные натуры. Их непродолжительная связь в Тильзите стала символом столь же непродолжительного франко-российского братства по оружию. Мюрата мы уже знаем, так что продолжим описание портрета великого князя.

Константин был несравненным садистом, и совершенно идеально к нему ему подходили эпитеты, которыми клеймил его (не прямо) Мохнацкий[56]: "Это пугало для студентов, евреев и проституток, которым он заставлял брить головы (…) этот пункт в иерархии естеств средний, сомнительный и колеблющийся, между двумя конечностями у границы, за которой прекращается племя животных, а людской род только начинается — половина обезьяны, половина человека". Все это относилось к характеру, но точно так же и к физиономии, так как у царского братца было лицо обезьяны, причем, обезьяны разозленной, когда он впадал в гнев. А в гнев впадал весьма даже часто. Анетка из Тышкевичей Потоцкая вот как (весьма верно) описывала его:

"Константину хватало блеска или привлекательности, когда, контролируя себя, он старался нравиться. Многие уже перья описали его характер, сложенный из самым удивительным образом перемешанных противоположностей: несдержанность, вырождающаяся в ярость; доброта сердца, проявляемая иногда в самых дичайших взрывах; слабость характера, которая позволяла ним управлять; а вместе с тем — упорство и властная воля, которая не терпела возражений или каких-либо объяснений; ясность ума при рабском подчинении предрассудкам; отточенность манер и грубость привычек — одним словом: натура тигра в шкуре повелителя (…) По мере того, как ярость била ему в голову, физиономия его принимала дикое выражение, которое никак не соответствовало людскому лицу (…) Слова слишком слабы, чтобы описать то отвратительное выражение, которое появлялось тогда на его лице, в нем было нечто даже не от человека, а от дикого кота".

Великий князь с одинаковым интересом подвергал избиениям и издевательствам как собственных собак, так и слуг, и даже врачей. Как-то раз, вымыв руки, он приказал выпить воду из миски для умывания доктору Кучковскому, и за отказ посадил того в тюрьму. А больше всего издевался он над солдатами, унтер-офицерами и офицерами (из-за него многие офицеры покончили с собой), а поскольку был трусом — не трогал офицеров, которые его не боялись. Довольно часто он устраивал театр, предлагая оскорбленному им человеку удовлетворение в виде вызова на поединок, и всегда такой офицер отвечал, что уже само предложение является достаточным удовлетворением. Но однажды коса нашла на камень. Полковник Дунин заявил:

— Это слишком большая честь, чтобы ее отклонить!

И этим он отобрал у Константина всякое желание вызывать на дуэль.

А вот публично Константин "давал по мордасам" австрийскому канцлеру Меттерниху, прекрасно зная, что тот способен фехтовать исключительно словами[57].

Еще цесаревич обладал — и это следует честно признать — большим чувством юмора. Правда, весьма специфического. Вот один из множества примеров: выезжая из Слонима после гостей у какого-то шляхтича, пана Б., Константин крикнул ему из окна экипажа:

— Я там оставил вам памятку.

Пан Б. посчитал, будто великий князь имеет в виду золотую табакерку или что-то в этом роде, и бегом помчался в комнаты, которые занимал Константин, чтобы там, посреди пола обнаружить… причину ужасной вони, ударившей ему в нос еще в коридоре.

Ну, вот тут вы, уважаемые читатели, думаю, возмутились. Не той "памяткой" (в конце концов, не мое это дело), а тем, что я сравниваю Константина с Мюратом, да, сумасбродом, но, прежде всего, храбрым парнем и не садистом. Где здесь биологическое тождество? Таких видов близости было два. Во-первых, оба охотно обращались к портным ради собственных потребностей. Во-вторых, что более важно, оба были врожденными "плейбоями", и дамочки протекали у них между пальцев, как и денежки.