Императорский безумец - [46]
Милый мой Тимо, я скажу тебе, если взаимное уважение и любовь между мызником и крестьянином единственный для твоего племени выход (а Бог знает, может быть, иного для вас в самом деле и нет), то вы все — обреченное на смерть общество. Да, общество, которое уже давно само себя обрекло. Ибо над пропастью, за шестьсот лет выкопанной между крестьянином и помещиком, не перекинет мост никакая небесная или земная сила. Даже если бы одни с одной, а другие с другой стороны бездны своим разумом стремились навести этот мост. Ибо даже если бы они днем перебрасывали над ней балки и устанавливали опоры для пролета, все равно ночью, во сне, подобно лунатикам, они становились бы по обе стороны этой бездны и под воздействием слепого естества разрушали то, что своими руками сделали днем…
И все же… Муж моей сестры, во всяком случае в своей личной жизни, перекинул мост через эту пропасть. Правда, даже за это он заплатил тем, что его признали безумным. Тем не менее, насколько я могу судить, он нашел свое счастье. И я вынужден признать: не произойди того, что с ним произошло по политическим причинам, моя неистовая сестра была бы с ним счастлива. Вопреки всему тому дикому противостоянию, которое их окружает. И вопреки всей той внутренней недопустимости брака, откуда это противостояние и черпает силу. Мой зять справился с наведением моста. И если это признать, то следует сказать: из его поступка во все его бредни проникает некое чудесное, незащищенное, не допускающее отрицания зернышко правды… Смехотворное, конечно, а все же невытаптываемое.
Четверг, 28 июля
Сегодня ночью видел сон. Я на этих страницах стараюсь не писать о совсем личном. Но это сновидение, каким бы оно ни было глупым, в какой-то мере порождено обстоятельствами нашей странной жизни.
Я видел, будто Риетта пришла ко мне в спальню, сюда в Кивиялг. После ее отъезда, а с него прошло уже полтора месяца, я старался о ней не думать, и против ожиданий мне это удавалось. Я не написал ей ни одной строчки (я даже не знаю, куда я мог бы адресовать письмо). И она, хотя ей известно, где я нахожусь, мне не писала. И так лучше.
Сегодня под утро она вошла в мою спальню. Точно такая, какая она есть. Какой бывала в радостные минуты. В руке она держала белый узелок, и ее бело-голубое в черных точечках платье оставляло дразняще открытыми стройную шею и полные плечи. С милой улыбкой она развязала свой узелок. Но то, что она вынула из белого платка, — вздрогнув от ужаса, я заранее это почувствовал — не была половинка миндального кекса. Это была голова императора Александра с очень бледным, почти белым лицом, может быть, из гипса, но с кровоточащей шеей… Риетта сказала:
— Видишь, Якоб, мой отец мертв. Теперь уже нет ничего, что могло бы тебе препятствовать…
Она поставила не то императорскую, не то отцовскую голову на овальный столик перед диваном, и я подумал: теперь она запачкает мой стол кровью, и если кто-нибудь это заметит, то только один Бог знает, что может произойти… Когда я повернулся к ней, чтобы высказать ей упрек, то тут же умолк от радостного испуга. Именно от радостного испуга, я помню. Потому что Риетта высоко перешагнула через ворох упавших с нее на пол одежд. Она была ослепительно обнажена и в воздухе между нами держала белый платок, чтоб я не видел ее лица, она подошла ко мне и бесстыже села на меня верхом… Какой бред!
Пятница, 29 июля
В сущности, я хотел вчера записать здесь совсем другое сновидение. Не свое, а Тимо, которое он мне позавчера рассказал. Когда Ээва уже после ужина опять позвала меня к ним, чтобы обсудить вопрос о моей поездке с целью рекогносцировки, о чем я уже писал. Мы взвешивали и так и эдак и решили, что во второй половине августа я съезжу в Пярну.
Наше совместное обсуждение тайного плана второй раз за последние два с половиной месяца создало между нами близость, которой я прежде не ощущал. Как и в прошлый раз, когда мы об этом говорили, так и вчера я не смог пересилить своего любопытства. Все же я не решился — что было естественно — спросить прямо: Тимо, скажи, за что они все это с тобой сделали? Ибо, черт его знает, кто бы он ни был — помещик не помещик, безумец не безумец, преступник не преступник, свояк мне или не свояк, но уже в силу того, что с ним случилось, как-то нельзя быть с ним иначе, как честным… или по крайней мере более или менее честным… И сейчас, когда я несколько сомнительным путем узнал, за что покарала его судьба, я уже не могу изображать перед ним незнание или начать его спрашивать о том, что мне известно. Поэтому я связал свой разговор с тем, о чем он сам в прошлый раз счел нужным рассказать. И когда мы закурили третью трубку, я сказал:
— Эта история с присылкой тебе фортепиано, о чем ты говорил — помнишь? — я думал о ней — все-таки это весьма странно… А приходилось тебе испытывать там в Шлиссельбурге еще какие-нибудь… императорские чудачества?
Мне показалось, что от моего вопроса Тимо слегка побледнел. На Ээву я старался не смотреть, чтобы не встречаться с ее наверняка укоризненным взглядом. Тимо встал и, окутанный дымом, начал ходить взад и вперед. Он закрыл окно в сад и подошел к нам. Ой сказал:
