Император Павел I. Жизнь и царствование - [69]

Тут, с одной стороны, на законы естественные, на истинны ощутительные, дерзкое невежество требует доказательств, и без указа им не повинуется, когда с другой стороны безумное веление сильного, с рабским подобострастием непрекословно исполняется. Тут, кто может, повелевает, но ни кто ничем не управляет; ибо править долженствовали бы законы, кои выше себя ничего не терпят. Тут подданные порабощены Государю, а Государь обыкновенно Своему недостойному любимцу. Я назвал его недостойным потому, что название любимца, не приписывается никогда достойному мужу, оказавшему Отечеству истинные заслуги, а принадлежит обыкновенно человеку, достигшему высоких степеней по удачной своей хитрости нравиться Государю. В таком развращенном положении, злоупотребление самовластия восходит до невероятности, и уже престает всякое различие между Государственным и Государевым, между Государевым и любимцевым. От произвола сего последнего все зависит. Собственность и безопасность каждого колеблется. Души унывают, сердца развращаются, образ мыслей становится низок и презрителен. Пороки любимца не только входят в обычай, но бывают почти единым средством к возвышению Есть ли любит он пьянство, то сей гнусный порок всех вельможей заражает. Есть ли дух его объят буйством, и дурное воспитание приучило его к подлому образу поведения, то во время его. знати поведение благородное бывает уже довольно заградить путь к счастию: но есть ли Провидение в лютейшем своем гневе к человеческому роду попускает душою Государя овладеть чудовищу, который все свое любочестие полагает в том, чтоб Государство неминуемо было жертвою насильств и игралищем прихотей его; Есть ли все уродливые движения души влекут его первенствовать только богатством, титлами и силою вредить. Если взор его, осанка, речь, ничего другого не знаменуют, как: «боготворите меня, я могу вас погубить»; — Есть ли беспредельная его власть над душою Государя, препровождается в его душе бесчисленными пороками; есть ли он горд, нагл, коварен, алчен к обогащению, сластолюбец, бесстыдный, ленивец, тогда нравственная язва становится всеобщею, все сии пороки разливаются и заражают Двор, город, и наконец — Государство. Вся молодость становится надменна и принимает тон буйственного презрения ко всему тому, что должно быть почтенно. Все узы благочиния расторгаются к крайнему соблазну, ни век изнуренный в служении отечеству, ни сан, приобретенный истинною службою, не ограждает почтенного человека от нахальства и дерзости едва из ребят вышедших и одним случаем поднимаемых негодниц. Коварство и ухищрение приемлется главным правилом поведения. Никто нейдет стезею себе свойственною. Никто не намерен заслуживать; всякой ищет выслуживать. В сие благопоспешное недостойным людям время, какого воздаяния могут ожидать истинные заслуги, или паче есть ли способ оставаться в службе мыслящему и благородное любочестие имеющему гражданину? Какой чин, какой знак почести, какое место государственное не изгажено скаредным прикосновением пристрастного покровительства? Посвятя жизнь свою военной службе, лестно ль дослуживаться до полководства, когда вчерашний капрал, неизвестно кто и не ведомо за что, становится сего дня полководцем и принимает начальство над заслуженным и ранами покрытым офицером? — Лестно ль быть судьею, когда правосудным быть не позволяется? Тут алчное корыстолюбие довершает общее развращение. Головы занимаются одним примышлением средств к обогащению. Кто может — грабить; кто не может — крадет, и когда Государь без непреложных Государственных законов зиждет на песке свои здания и выдавая непрестанно частные уставы, думает истреблять вредные Государству откупы, тогда не знает он того, что в Государстве Его безнаказанность всякого преступления давно на откупу, что для бессовестных хищников стало делом единого расчета, исчислить, что принесет ему преступление, и во что Милостивый Указ стать ему может. — Когда же правосудие претворилось в торжище, и можно бояться потерять без вины свое и надеяться без права взять чужое, тогда всякой спешит наслаждаться без пощады тем, что в его руках, угождая развращенным страстям своим. И что может остановить стремление порока, когда идол самого Государя, пред очами целого света, в самых Царских Чертогах, водрузил знамя беззакония и нечестия; когда насыщая бесстыдно свое сластолюбие, ругается он явно священными узами родства, правилами чести, долгом человечества, и пред лицом Законодателя Божеские и человеческие законы попирать дерзает? Не вхожу я в подробности гибельного состояния дел, исторгнутых им под особенное его начальство: но вообще видим, что есть ли с одной стороны заразивший его дух любоначалия кружит все головы, то с другой, дух праздности поселивший в него весь ад скуки и нетерпения, распространяется далеко, и привычка к лености укореняется тем сильнее, что рвение к трудам и службе почти оглашено дурачеством смеха достойным.

После всего мною сказанного и живым примером утверждаемого, не ясно ль видим, что не тот Государь Самовластнейший, который на недостатке Государственных законов чает утвердить Свое самовластие. Порабощен одному или нескольким рабам Своим, почему он Самодержец? Разве потому, что Самого держат в кабале не достойные люди? Подобен будучи прозрачному телу, чрез которое на сквозь видны действующие им пружины, тщетно пишет Он новые законы, возвещает благоденствие народа, прославляет премудрость своего Правления: новые законы Его будут ни что иное, как новые обряды, запутывающие старые законы, народ все будет угнетен, дворянство унижено, и не смотря на собственное Его отвращение к тиранству, Правление Его будет правление тиранское. Нация тем не менее страждет, что не Сам Государь принялся ее терзать, а отдал на расхищение извергам себе возлюбленным. Таковое положение долго и устоять не может. При крайнем ожесточении сердец, все частные интересы, раздробленные существом деспотического правления, не чувствительно в. одну точку соединяются. Вдруг все устремляются расторгнуть узы нестерпимого порабощения. И тогда что есть Государство? Колосс, державшийся цепями. Цепи разрываются, колосс упадает и сам собою разрушается. Деспотичество, раздающееся обыкновенно от анархии, весьма редко в нее опять не возвращается.