Император Павел I. Жизнь и царствование - [60]

Полицейская опека над частною жизнью подданных, боязнь «моральной язвы», также не ослабевали, а вместе с тем постоянно находил себе пищу никогда не умиравший в душе Павла Петровича страх заговоров и какого либо переворота. Пален, пользуясь поддержкою Кутайсова, умел однако направлять подозрения императора и гнев его сообразно своим целям. 18 апреля 1800 г. последовал указ сенату: «Так как чрез вывозимыя из-за границы разныя книги наносится разврат веры, гражданского закона и благонравия, то отныне впредь до указа повелеваем запретить впуск из-за границы всякого рода книг, на каком бы языке оныя ни были, без изъятия, в государство наше, равномерно и музыку». Даже академии наук воспрещено было выписывать книги из-за границы. В самом Петербурге, под влиянием разных неосновательных доносов, начались полицейские строгости. «Негодяи», говорит Коцебу, «злоупотребляя доверием монарха, сердце которого было склонно к кротости и доброте, всюду показывали ему призраки, вовсе не существовавшие и даже такие, в которые они сами не верили, и ввели начало владычества ужаса». Преданный государю Коцебу сам засыпал всегда со страшными предчувствиями и вскакивал ночью при каждом шуме. На его примере легко видеть, в каком состоянии духа находился каждый житель Петербурга в то время. Проезжая по улице, он смотрел во все стороны, стараясь угадать, не едет ли император, чтобы своевременно отдать ему честь; он осматривал цвет и покрой одежды — нет ли чего в них противного указу; в театре, месте его службы, он должен был угождать посредственностям, покровительствуемым Кутайсовым, и его фаворитке, г-же Шевалье, а во время спектаклей трепетал при мысли, что недремавшая (только для вздорных доносов) полиция или ее тайные агенты найдут двусмысленные или колкие выражения в разрешенных им для игры пьесах. Всякий раз, когда его жена и дети запаздывали на прогулках, он боялся, что их арестовали за неотдание чести и посадили в тюрьму. Разговоров с кем-нибудь он чуждался, опасаясь доносов; писать он не мог, потому что рукописи могли быть захвачены и превратно истолкованы, читать — также, так как все иностранные книги были запрещены. В довершение всего, осенью, зимою и весною, когда, по делам, ему приходилось идти около дворца, он бежал, чтобы не получить простуды, потому что, во всякое время года и при самой ужасной погоде, нужно было следовать мимо дворца с непокрытой головой, встречая, почти на каждом шагу, кибитки с ссыльными или людей, ведомых под конвоем для наказания». «Я сошлюсь», прибавляет Коцебу, «на всех жителей Петербурга, когда бы кто решился упрекнуть меня в преувеличении… О, если бы государь знал это! Он, который сердечно желал счастия своим подданным!» Между тем, на Дону казнен был, вопреки приказанию императора, преданный ему полковник Грузинов, которого Пален и его сообщники не желали допустить в Петербург, а в самом Петербурге лейтенант Акимов, за эпиграмму на построение Исаакиевского собора, сослан был в Сибирь с урезанием языка; пастор Зейдер, обвиненный в том, что имел запрещенные книги в своей библиотеке, — был наказан кнутом; генерал-лейтенант князь Сибирский, по неосновательному доносу, закован был в кандалы и также сослан. Военные вообще чаще подвергались всякого рода взысканиям. Конногвардейский полк в начале 1800 г. переведен был в Царское Село и отдан для обучения великому князю Константину Павловичу; говорили, что, в припадке гнева на оплошность офицеров этого полка, у императора вырвалось даже слово: «в Сибирь!» Штабс-капитан Кирпичников в мае 1800 г., по приговору военного суда, утвержденному императором, прогнан был чрез строй и получил 1000 ударов шпицрутеном. Редкий вахт-парад обходился без наказаний. Из ряда многих странных распоряжений Павла за это время нельзя пройти молчанием того, что в ноябре запрещен был приезд ко двору почти всем лицам, имевшим на это право, за исключением лиц, ближайших к императору, так как они оказались «невежами», аплодируя на придворном спектакле, а в январе 1801 г. прусский купец Ширмер, ходатайствовавший о дозволении учредить общество, «в коем гражданские чиновники, купцы и художники могли бы найти препровождение времени по вечерам», — посажен был на месяц на хлеб и воду, и затем выслан за границу; еще ранее запрещено было офицерам посещать общественные собрания. Разбором всех доносов и усердным не по разуму исполнителем решений императора был, кроме Палена, «гатчинец», генерал-прокурор Обольянинов, не ведавший, что творил. «Время это было самое ужасное, — рассказывает один из его подчиненных, Мертваго: — государь был на многих в подозрении. Тайная канцелярия была занята делами более вотчинной; знатных сановников почти ежедневно отставляли от службы и ссылали на житье в деревни, Государь занялся делами церковными, преследовал раскольников (духоборцев), разбирал основание их секты; многих брали в тайную канцелярию, брили им бороды, били и отправляли в поселение. Словом, ежедневный ужас. Начальник мой стал инквизитором, все шло чрез него, — сердце болело, слушая шепоты, и рад бы не знать того, что рассказывают». Замечательно, что именно в это время, в апреле 1800.г., Павел говорил шведскому послу Стединку; «Меня выставляют за ужасного, невыносимого человека, а я не хочу никому внушать страха». Еще замечательнее, что самое спокойное время в 1800 г. в Петербурге было в сентябре и октябре, когда граф Пален был назначен командовать армией на прусской границе, а должность петербургского военного губернатора с 14 августа исполнял генерал от инфантерии Свечин.