Император Николай II и заговор генералов - [129]
Пронин пишет дальше: «4 марта. Подходя сегодня утром к штабу, мне бросились в глаза два огромных красных флага, примерно в две сажени длиной, висевшие по обе стороны главного входа в здание городской думы»… И дальше: «Начальник Конвоя, ген. граф Граббе явился к ген. Алексееву с просьбой разрешить снять вензеля и переименовать “конвой Его Величества” в конвой Ставки Верховного Главнокомандующего». И дальше. «Отмечу один гнусный факт, вызвавший негодование: придворный парикмахер отказался брить Императора; пришлось вызывать частного парикмахера из города».
Дежурный Генерал Ставки Кондзеровский пишет: «…люди действительно приближенные показали себя по отношению к Государю в эту трудную минуту часто ничуть не лучше лакеев. И вот Федоров (лейб-хируг, профессор. – В. К.) сказал несколько таких фраз, которые, должен сказать прямо, больно резанули меня по сердцу. Почему-то, говоря о Государе, он не назвал его ни “Государь”, ни “Его Величество”, а говорил “он”.
И это “он” было ужасно!..
Ну а затем и то, что было сказано профессором, навсегда оттолкнуло меня от него. Он стал говорить, что совершенно не знает, кто из докторов будет сопровождать Государя заграницу, ибо прежде это было просто: “Он” пожелает, чтобы ехал такой-то, ну и едет; теперь же другое дело. Бросать семью, все дела и ехать с “ним” за границу – это не так просто. Я никак не ожидал от профессора Федорова такого цинично-житейского разговора».
4-го марта Государь в последний раз принимал доклад Алексеева о положении на фронте. Об этом пишет Клембовский, бывший вместе с Лукомским на этом докладе.
«Сколько должно было быть силы воли у Государя, чтобы полтора часа слушать последний раз доклад о великой войне. Ведь Государь, нечего скрывать, относился к боевым операциям не только сознательно, но Он ими руководил и давал определенные указания Михаилу Васильевичу. И все это оборвать, кончить, помимо своей воли, отлично понимая, что от этого, наверно, дела наши пойдут хуже. Я даже задавал себе вопрос: что это, равнодушие или ясно сознанная необходимость порядком кончить свою роль перед Своим штабом? Только перед тем, как оставить всех нас, Государь как будто заволновался и голосом более тихим, чем всегда, и более сердечным сказал, что Ему тяжело расставаться с нами и грустно последний раз быть на докладе, но видно Воля Божия сильнее моей воли».
Очень многие писали и были уверены, что Воейков сам покинул Государя. Меня вообще поражает, как повсюду лгали на Воейкова. Лгал Дмитрий Павлович, Бубнов, Рузский, Пуришкевич и целый ряд других. Приписывали ему совершенно фантастические вещи, какое-то необыкновенное влияние, самовольное оставление Государя, влияние в назначениях министров и прочий вздор. Ничего этого, конечно, не было. А вот как Воейков вынужденно оставил Могилев.
«Среди свиты и штабных шли разговоры, что будто бы в гарнизоне Ставки между нижними чинами начались брожения, были митинги и вынесено заявление, переданное генералу Алексееву, что солдаты требуют удаления из Могилева графа Фредерикса и дворцового коменданта генерала Воейкова. Солдаты будто не доверяют этим лицам, и если их желание не будет немедленно исполнено, то волнение может угрожать и Его Величеству. Генерал Алексеев доложил уже о сем Государю и с разрешения Его Величества передал министру Двора графу Фредериксу и генералу Воейкову указания, что они должны ныне же оставить Ставку. Сообщение это всех очень удивило и многих возмутило, ясно, что басне, сплетне сразу придали значение и поспешили удовлетворить наглое требование заволновавшихся солдат. Генерал Алексеев отлично знал, что и граф Фредерикс, и генерал Воейков неповинны, однако не посмел отказать солдатам, генерал Алексеев превосходно понимал, что, удаляя принудительно министра Двора и дворцового коменданта из Ставки, он тем самым оскорблял Его Величество и как бы подтверждал вздорные слухи о предательстве и измене России этих ближайших лиц Государя» (Дубенский).
Об этом пишет и сам Воейков: «Еще до прибытия Императрицы Марии Федоровны, генерал-адъютант Алексеев сказал мне, что ему нужно со мной переговорить по очень важному делу, касающемуся меня и графа Фредерикса, и спросил, не могу ли я сегодня к нему зайти в штаб в 4 часа?
В 4 часа я отправился к ген. Алексееву. В передней дворца скороход Климов с усмешкой сказал мне, что генерал находится в городе, на базарной площади, где, под его председательством, происходит первый солдатский митинг. Вскоре он вернулся. Я вошел. Вид у генерал-адъютанта, после непосредственного контакта с освобожденными солдатами, был менее самоуверенный, чем утром. Из нашего довольно длинного разговора особенно врезались мне в память сказанные им слова: “Вы понимаете, что в такое революционное время, которое мы переживаем, народу нужны жертвы. Переговоривши с Родзянко и Гучковым, мы пришли к выводу, что граф и вы должны быть этими жертвами”. После этих слов мне стало ясно, что граф и я должны быть теми козлами отпущения, на которых в настоящую минуту профессиональным демагогам нужно было натравить революционный поток. На мой вопрос, каким образом оформить это жертвоприношение, он ответил, что нам с графом необходимо как можно скорее уехать от Государя куда угодно, только не в Петроград и при этом не вместе, а в разных направлениях… Я сказал, что сам этого не сделаю, а если Государю будет угодно, исполню Его повеление. Выйдя от ген. Алексеева, я поставил в известность обо всем от него слышанном Государя и графа Фредерикса. Мое сообщение, видимо, поразило Его Величество. Через полчаса после моего ухода от Алексеева последний явился во Дворец с докладом… По уходе ген. Алексеева, камердинер доложил мне: “Его Величество вас просит”. Когда я пришел, Государь мне сказал, что Ему очень больно и тяжело принять такое решение; но, принимая во внимание доклад Алексеева, Он находит желательным, чтобы граф и я уехали, так как наше присутствие на Ставке почему-то всех раздражает. В воскресенье, 5-го марта, в 6 ч. вечера, я последний раз в жизни видел своего Государя»
