Император Наполеон - [179]
Капитан «Беллерофона» Мэтленд немедленно отправил курьера к главнокомандующему английским флотом в Ла-Манше адмиралу Д. Э. Кейту, который на тот момент пребывал (как выяснится, не случайно) совсем рядом, в Плимуте, а Кейт вызвал «Беллерофон» к себе. По пути из Торбея в Плимут Наполеон, судя по всему, не предполагал, что его ждет убийственный вердикт английских верхов. Глядя на ряд домиков, разбросанных вдоль береговой линии, он мечтательно признался Маршану, что «был бы рад жить в одном из них уединенно под именем Мюирона или Дюрока»[1843] (наиболее близких его друзей, погибших у него на глазах в 1796 и 1813 гг.). Но по прибытии «Беллерофона» в Плимут, 31 июля, адмирал Кейт и государственный секретарь по военным делам Англии генерал Г. Банбери предъявили Наполеону официальный акт британского правительства, который гласил: «Нашему долгу перед нашей страной и союзными державами мало соответствовало бы то обстоятельство, что генерал Буонапарте (! — Н. Т.) сохранит средства или возможность вновь нарушить мир в Европе. Поэтому абсолютно необходимо, чтобы он был ограничен в своей личной свободе. В качестве его будущей резиденции выбран остров Святой Елены»[1844].
Показательно для той спешки, с какой английские верхи стремились изолировать Наполеона от цивилизованного мира, то, что они объявили ему место его «будущей резиденции» за два дня до того, как державы седьмой коалиции договорились в Париже (2 августа) считать Наполеона «пленником Европы» и вверить его содержание под стражей именно Англии[1845].
Выслушав оглашенный Кейтом текст «приговора», Наполеон тут же заявил Кейту и Банбери устный, а затем и вручил письменный протест: «Я не пленник, а гость Англии <…>. Если английское правительство, отдавая приказ капитану “Беллерофона” принять меня, готовило мне западню, оно обесчестило себя и свое знамя <…>. Я взываю к суду истории: он докажет, что враг, который двадцать лет воевал с английским народом, пришел к нему по своей воле, подвергаясь ударам судьбы, чтобы найти приют под защитой его законов. Возможно ли еще большее доказательство моего уважения и доверия к законам Англии? И чем же Англия в лице ее властей мне ответила? Лицемерно подала мне руку гостеприимства, а когда я доверился ей, решила меня уничтожить»[1846].
Можно понять негодование Наполеона: он ведь учитывал, прибегая, подобно Фемистоклу, к покровительству главного из своих врагов, что Англия — это единственная, кроме самой Франции, страна в Европе, пережившая — на полтора столетия раньше французской! — свою антифеодальную революцию и узаконившая у себя самый цивилизованный для того времени modus vivendi (образ жизни). Поэтому он резонно надеялся получить в такой стране приличествующее ее законам и его положению убежище. При этом, естественно, император мог только радоваться, что эта страна соседствует с Францией: мало ли как могло еще повернуть в будущем строптивое колесо истории? Варварское же решение английских властей депортировать его без суда и следствия за тридевять земель от цивилизации, в никуда, разъярило его и морально надломило. Он понимал, что его протест (который Кейт и Банбери фарисейски обещали «довести до сведения правительства») останется, как, впрочем, и все последующие, гласом вопиющего в пустыне. Делать нечего: сразу после «обмена любезностями» с Кейтом и Банбери Наполеон стал готовиться к отъезду туда, откуда он уже не рассчитывал вернуться.
Начал он с подбора свиты. Присланный из Лондона вердикт обязывал его соблюсти такие нормы: он мог взять с собой (только из тех, кто был с ним на «Беллерофоне») трех генералов, кроме уже выданных на расправу Бурбонам М. — Р. Савари и Ф. — А. Лаллемана (оставались как раз три генерала: А. — Г. Бертран, Г. Гурго и Ш. — Т. Монтолон), а также врача и 12 слуг. С разрешения Кейта Наполеон включил в свою свиту на правах четвертого «генерала», а на деле личного секретаря, графа Э. — О. — Д. Лас-Каза, который, по логике англичан, мог стать для них переводчиком и возможным осведомителем. Кроме того, британское адмиралтейство разрешило Бертрану взять с собой жену и троих детей, Монтолону — жену и ребенка, Лас-Казу — 15-летнего сына.
Что касается врача, то бывший при Наполеоне на Эльбе ученик знаменитого Ж. — Н. Корвизара Фуро де Борегар задержался в Париже, а император тем временем познакомился с главным врачом «Беллерофона» ирландцем (который владел свободно итальянским и неплохо французским языками) Барри О’Мира (1786–1836 гг.) и проникся к нему симпатией — оказалось, взаимной. Когда Наполеон поинтересовался, не захочет ли О’Мира сопровождать низложенного императора в изгнание на остров Святой Елены, тот с готовностью согласился и получил разрешение от адмирала Кейта с такой гарантией для него: «…буду считаться британским офицером и волен покинуть столь специфическое место службы в том случае, если найду его несовместимым с моими желаниями»[1847]. В дальнейшем мы ознакомимся с О’Мира ближе.
В список 12 слуг, по желанию Наполеона, вошли камердинер Л. — Ж. Маршан, дворецкий Ф. Киприани, конюшие Ашиль и Жозеф Аршамбо и др. — почти все они (11 из 12!) были с императором на Эльбе. «Новеньким» был лишь повар Лепаж, ранее служивший Жозефу Бонапарту.
