Император Крисп - [41]

Сиагрий громко и скептически хмыкнул.

— С чего это ты взяла?

— Он не возлег со мной, когда ему представилась такая возможность.

Сиагрий вновь хмыкнул, но уже несколько иначе.

— Что ж, может быть. Но все равно. Нам велели связать его покрепче, и мы это сделали. Ливаний будет нами доволен.

— Значит, будет, — отозвалась Оливрия.

Они с Сиагрием продолжили разговор, но Фостий перестал их слушать. Сам он не сумел догадаться — хотя, пожалуй, должен был, — что его похитители оказались фанасиотами. Иронией судьбы оказалось и то, что это сделала Оливрия, и сам факт ее участия причинил Фостию боль. Если бы у него имелся хоть какой-то выбор, он избрал бы другой способ присоединиться к ним. Но выбора ему не предоставили.

Ухватив губами повязку, он попытался втянуть в рот кусочек ткани. После нескольких неудачных попыток ему удалось зажать ее между передними зубами. Он попробовал перегрызть повязку, но через некоторое время решил, что это легче сказать, чем сделать и направил усилия на то, чтобы освободить рот, сдвинув повязку на подбородок. Ему уже начало казаться, что успех придет не раньше, чем они доберутся до места, где их ждет Ливаний, и тут край повязки соскользнул с верхней губы. Теперь он не только мог при желании заговорить, но и дышать стало гораздо легче.

Говорить он пока не стал, опасаясь, что похитители снова и еще надежнее завяжут ему рот, но его предало собственное тело, причем самым непредвиденным образом. Вытерпев, сколько было сил, Фостий не выдержал и сказал:

— Не могли бы вы ненадолго остановиться, а то мне надо отлить.

Сиагрий от неожиданности подскочил так, что содрогнулся весь фургон.

— О лед! Да как он ухитрился освободить рот? — Обернувшись, он прорычал: А нам-то какое дело? Ты и так воняешь.

— Мы не просто его похитили, Сиагрий, мы везем его к себе, — возразила Оливрия. — На дороге никого нет. Кто нам мешает поставить его на ноги и дать справить нужду? Это же быстро.

— С какой стати? Не ты его укладывала в фургон, и не тебе его вытаскивать. — Поворчав еще немного, Сиагрий буркнул:

— Ладно, будь по-твоему.

Он натянул вожжи. Фургон остановился, побрякивание упряжи стихло. Фостий ощутил, как его поднимают руки, по толщине и силе не уступающие халогайским.

Ощутив пятками землю, он прислонился к стенке фургона и выпрямился на подгибающихся ногах.

— Давай, валяй, — услышал он голос Сиагрия. — И побыстрее.

— Ему это непросто сделать, сам понимаешь, — сказала Оливрия. — Подожди, я помогу.

Фургон за спиной Фостия качнулся — Оливрия слезла. Он услышал, как она подошла и встала рядом, потом задрала ему тунику, чтобы он ее не замочил. И, словно этого унижения было мало, помогла ему рукой и сказала:

— Давай. Теперь хоть сапоги не зальешь.

Сиагрий хрипло расхохотался.

— Если будешь держать его слишком долго, он станет чересчур твердый, чтобы ссать.

Этот аспект ситуации даже не приходил Фостию в голову; в голове у него гремел голос отца — ему вспомнилось, как он спросил в Наколее, неужели он ожидает похвалы всякий раз, когда облегчается, не замочив сапог. В тот момент такая похвала пришлась бы как раз кстати. Он сделал дело как можно быстрее; никогда прежде эта фраза не наполнялась для него столь реальным смыслом.

Вырвавшийся у Фостия вздох облегчения был невольным, но искренним.

Его связанные лодыжки вновь прикрыла туника. Сиагрий подхватил Фостия, и, кряхтя, уложил в фургон. Мужик разговаривал, как завзятый злодей, и пахло от него далеко не духами, но грубой силы ему было не занимать. Плюхнув Фостия на дощатый пол фургона, он вновь уселся на козлы и тронул лошадей.

— Хочешь снова завязать ему рот? — спросил он Оливрию.

— Нет, — сказал Фостий — негромко, чтобы они поняли, что завязывать ему рот нет необходимости, и добавил слово, совершенно непривычное для сына Автократора:

— Пожалуйста.

— Думаю, так будет надежнее, — сказала Оливрия после короткого раздумья, слезла с козел и забралась в фургон. Фостий услышал, как она остановилась рядом и присела. — Извини, — проговорила Оливрия, обматывая его рот повязкой и завязывая концы на шее, — но пока мы тебе доверять не можем.

Пальцы у нее были гладкие, теплые и ловкие; предоставь Оливрия такой шанс, он прокусил бы их до кости. Но шанса он не получил.

Он уже успел обнаружить, что она умеет гораздо больше, чем лежать на постели, демонстрируя соблазнительную наготу.

Его братьев это открытие удивило бы еще больше. Эврип и Катаколон были убеждены, что женщины годны лишь для того, чтобы лежать обнаженными в постели.

А Фостию, не ожидавшему встретить здесь своих братьев, оказалось легче представить, что женщины умеют не только это. Но даже он не мог себе вообразить, что встретит женщину, которая окажется столь ловкой похитительницей.

Оливрия вернулась на свое место рядом с Сиагрием и произнесла, словно невзначай:

— Если снимет и эту повязку, то пожалеет.

— Я сам заставлю его об этом пожалеть, — поддакнул Сиагрий. Судя по тону, ему не терпелось подтвердить угрозу действиями. Фостий, уже начавший избавляться от новой повязки, сразу передумал. Скорее всего, в словах Оливрии таился намек.

Этот день в жизни Фостия оказался самым долгим, жарким, голодным и унизительным. Через несколько бесконечных часов тряски просачивающаяся сквозь повязку на глазах серость сменилась настоящей чернотой. Воздух стал прохладным, почти холодным. «Ночь», — подумал он. Неужели Сиагрий собирается ехать всю ночь до рассвета? Если это так, то Фостий засомневался, доживет ли он до того часа, когда сквозь повязку вновь пробьется серый дневной свет.